Лазурный гигант
Шрифт:
Только усиленной работой мне удается прогнать мои черные мысли. Много страданий вижу я вокруг себя и, стараясь облегчить их, думаю: «Может быть, в эту самую минуту другая женщина ухаживает за моей матерью или за маленькими братьями так, как я за этими несчастными». Это хоть немного успокаивает меня. Меня поддерживает еще одно: я знаю их характер; они будут страдать, умрут даже все до последнего, но не сделают ничего недостойного имени, которое мы носим. Все они родились патриотами и героями, от главы семьи до четырехлетнего мальчугана, у которого в голове-то всего еще дюжина мыслей… Если бы ты знала, милая Колетта, каков наш род!
Вы тоже можете гордиться нами, потому что и наши предки были французы.
Наши
Среди массы пленных, томящихся в Моддерфонтэне, я встретила вашего храброго соотечественника, капитана Рено. Сражаясь за буров, он лишился правой руки. Да воздаст ему Бог сторицей завесе, что он сделал для нас! Наш лагерь не представляет из себя госпиталя, но сюда временно присылают раненых и пленных. Когда я узнала, что капитан находится здесь, я попросила разрешения оказать ему помощь. Когда выяснилось, что нельзя обойтись без ампутации руки, я присутствовала при операции, которую он перенес мужественно, не желая, чтобы его хлороформировали. Он быстро поправился и был отпущен на свободу. Уже одно то, что он француз, много значило в моих глазах; можете судить, как я заинтересовалась им, когда узнала, что он близкий друг семьи Массе, что он знал всех вас еще детьми. Я рассказала ему о вашем пребывании здесь, о самоотверженной деятельности ваших братьев в качестве фельдшеров, — пребывание вашей семьи оставило в сердце буров неизгладимое воспоминание. Я сказала ему также, что страстно желаю переписываться с вами, и он обещал мне, что тотчас же по возвращении в Париж передаст вам это письмо. Остается всего несколько минут до его отъезда. День начался сегодня так печально: много больных и умерших. Хотя мне и жалко, что с отъездом капитана я лишаюсь друга, который напоминает мне вашу веселую, любезную, чисто французскую дружбу, но я рада за него. Мы, скромные земледельцы, утратили грацию светского обращения наших предков. Бедные гугеноты оставили этот внешний лоск вместе с покинутым ими имуществом; уезжая в изгнание, они взяли с собою единственное сокровище— свободу совести. Мы не светские люди, но умеем ценить светское обращение. Вспомните, каким успехом пользовался здесь Жерар; его остроумие и веселость были оценены в грубых палатках буров не меньше, чем в парижских салонах. Ваш уважаемый отец, ваша дорогая матушка, Лина, Тотти… Ах! Разве мы не сумели всех вас ценить, как вы того заслуживаете? Дорогие друзья! Увижу ли я вас когда-нибудь? Передайте им всем мой сердечный привет. Скажите Анри, что если нам не суждено увидеться на земле, я твердо верю, что мы, исполнив свой долг в этой жизни, свидимся в лучшем мире.
Николь Мовилен».
ГЛАВА III. Семейные волнения
Овладевшие Анри во
Долго Жерар ходил с ним взад и вперед по саду, молчаливо выслушивая его горькие сетования и в душе сочувствуя его горю. Когда прошли первые порывы отчаяния, он попробовал заговорить о надежде и терпении. Впрочем, слова его звучали не слишком убедительно.
— Нет, нет, — говорил Анри, — я больше не останусь здесь ни минуты! Я уеду завтра, сегодня вечером, сейчас! Матушка не может требовать от меня такой жертвы. Ты знаешь, чего мне стоило согласиться на ее просьбы и ради нее покинуть Трансвааль, хотя чувство, долг, самолюбие — все повелевало мне остаться там. Мне пришлось сыграть не слишком завидную роль друга, который стушевался в минуту опасности! Я это сделал для нашей матери. Мне так было жаль ее, когда она говорила: «Я хотела бы, по крайней мере, слышать твой голос, опереться на твою руку, если окончательно потеряю зрение…»
— Но теперь она видит. Ее лучистые глаза светятся по-прежнему. Теперь я могу ехать и уеду! Малейшая задержка сведет меня с ума!
— Я поеду с тобою, — решительно сказал Жерар. — Но послушай, мне явилась гениальная мысль. Не уезжай ни завтра, ни сегодня, подожди, когда мы окончим «Эпиорнис»!
— Я не могу без отвращения слышать слово «ждать»!
— Выслушай меня. Сколько времени потребуется, чтобы окончить твою машину?
— О! немного, каких-нибудь пять-шесть дней, если бы только я мог владеть собою. Но разве возможно об этом думать в такую минуту?
— Шесть дней, — прервал его, торжествуя, Жерар. — Прибавь еще дней девять на путешествие, не больше. Это составит две недели. Между тем, пользуясь самыми быстрыми видами сообщения, мы не достигнем театра войны раньше шести недель!
Пораженный справедливостью аргумента, Анри молчал.
— Умерь свое нетерпение, Анри. Если ты послушаешь моего совета, мы, во-первых, выиграем время, во-вторых, ты не оставишь неоконченным изобретения, которым справедливо гордишься и которое даст тебе славу; в-третьих, наконец, пока ты оканчиваешь работу, мы успеем подготовить к нашему отъезду матушку. Ты уже много сделал для нее, Анри, не отказывай ей в этой маленькой жертве. Мы так ей обязаны. Она так много перенесла.
Мадам Массе в душе уже благословляла свою ужасную болезнь, благодаря которой ей удалось удержать около себя сыновей. Онанадеялась, что тем временем Трансваальская война окончится. Но теперь она совершенно поправилась, как говорил Анри, а непобедимые буры все еще совершали чудеса храбрости и все еще стойко выдерживали нападения врага: борьба все продолжалась. Анри и Жерар горели нетерпением вернуться на поле сражений, и бедная мать сознавала, что было бы несправедливо удерживать их долее.
Муж ее, человек решительный и уравновешенный, давно примирился с неизбежным и еще раньше, чем пришло письмо Николь, подлившее масла в огонь, пытался, но не слишком успешно, убедить жену последовать его примеру.
— Мы воспитывали их для жизни, — говорил он ей, — с колыбели мы учили их уважать труд, не зарывать в землю таланты, которые могут принести пользу обществу. Мы предостерегли их от соблазна пустой жизни светских бездельников. Неужели мы теперь откажемся от своих теорий и скажем: «Пусть погибают наши принципы, лишь бы дети не покидали нас!».
— Нет, нет, Боже сохрани! — горячо возражала мадам Массе. — Но надо быть снисходительным ко мне: я колеблюсь, я не могу скрыть своей слабости. Слишком сильные несчастья навсегда поколебали мою энергию. Вспомни, я раз уже чуть не потеряла вас всех. Во время ужасной бури около каждого из вас был если не кто-нибудь из семьи, то хоть друг. Только я была одна, совсем одна, когда очнулась на плывшей по диким волнам шлюпке. Между несчастными, которые стонали вокруг меня, не было ни одного знакомого лица. Не могу забыть до сих пор этого кошмара. Я надеялась, что перенесенные мною невзгоды послужат выкупом на будущее время, дадут мне, по крайней мере, право не разлучаться более с сыновьями, которых я оплакала, как мертвых.