Лёд

Дукай Яцек

Но никто не сомневался в том, что город будет отстроен, как уже был отстроен перед тем, и вновь полностью изменит свое лицо в новой архитектуре. Уже через полгода по Транссибу на Байкал съезжались экспедиции европейских ученых различного калибра. Скупаемый у тунгусов и охотников тунгетит вывозился в лаборатории Санкт-Петербурга, Кенигсберга, Вены, Парижа. После пожара, в ходе раскопок пожарищ, через которые прошли люты, были найдены и описаны первые зимназовые холода, еще очень грязные. Над Байкалом, на Конном Острове на Ангаре и к северу от города, по дороге на Александровск и Усоль, выморозились крупные гнезда лютов, там же, на севере, из под земли вышло крупнейшее и наиболее стойкое известное человеку соплицово. Летом 1911 года неподалеку от него была построена первая экспериментальная холодница системы Круппа. Назначенный в экстраординарном порядке Николаем II генерал-губернатор Тимофей Макарович Шульц быстро возвел промышленный город, взявший от Новониколаевска, появившегося восемнадцатью годами ранее на берегу Оби, имя Холодный Николаевск.

В 1912 году, в Году Лютов, Лёд вгрызается в Европу, и перед лицом суматохи и угрозы голода, вызванного тем, что урожай вымерз, перед лицом начавшейся как раз второй войны с Японией — вновь нарастают революционные движения, в основном, анархические и народовольческие; а в Иркутске — в Иркутске растут печи и холадницы,фабрики и предприятия новых технологий; со всего света сюда стекается капитал и народ, ищущий работы или иной возможности заработка. Но в Иркутске имеется и собственная революционная традиция. В нем в ссылке осело множество декабристов и петрашевцев, оказывая влияние на городскую культуру. Бунты и не подчиняющиеся власти мысли проявляются здесь как-то чаще и легче. В 1883 году предводитель иркутских народовольцев публично дает пощечину генерал-губернатору Анучину; с тех пор байкальские губернаторы избегают выступать перед народом. С 1890 года в Иркутске начинает действовать комитет Российской Социал-демократической рабочей партии. В 1902 году Феликс Эдмундович Дзержинский организует на винокуренных заводах Александровска бунт рабочих. В 1905 году, во времена Первой революции, забастовки и демонстрации рабочих и чиновников становятся здесь настолько сильными, что к ним присоединяется часть военных и казаков, привлекая даже самого начальника гарнизона (впоследствии, охранка арестовала всю местную ячейку РСДРП). В годы Второй революции быстро появляется намерение, чтобы Холодный Николаевск подчинился рабочим советам; собиратели тунгетита и Мамонтовы следопыты объединяются в общества и артели. В ответ на это, в 1913 году, в силу царского указа, изданного по наущению Столыпина, Александр Александрович Победоносцев (кстати, родственник Константина Победоносцева, обер-прокурора Священного Синода Русской православной церкви и воспитателя Императора) учреждает Сибирское Холад-Железапрамышленное Таварищество,с тех пор контролирующее торговлю сырьем Льда и продуктами ледовых технологий. De facto [214] ,это именно Сибирхожето осуществляет власть в городе, и хотя городским головой Иркутска уже двадцать с лишним лет является поляк, Болеслав Шостакевич, а иркутским генерал-губернаторством управляет Тимофей Шульц, укрепленный на этом посту царем графским титулом и почетной двойной фамилией, никогда еще не случилось такого, чтобы по какому-либо существенному вопросу они пошли против воли Победоносцева. Не только Холодный Николаевск, но и сам Иркутск, отстроенный после пожара, появился в соответствии с планами и ради интересов Сибирхожето. Иркутск — это Город Льда, Город Зимназа, и это видно с первого же взгляда на него.

214

Фактически.

Транссибирский Экспресс вкатился под крышу гигантского зала Муравьевского Вокзала утром двадцать пятого июля. Глядя через окно из коридора купейного вагона, здания вообще не заметило — там, впереди, над путаницей путей, возносилась лучащаяся фата-моргана, калейдоскопический клубок солнц, радуг, сияний, бенгальских огней. Только лишь когда поезд остановился в средине, и я-оноувидело помещение изнутри, в голове прояснился образ строения. Именно так Иркутск представал глазам посещавших его гостей. Так вот, весь Муравьевский Вокзал стоял на тоненьких, словно паучьи ножки, зимназовых скелетах, а пустоты в стенах и потолке заполняли гигантские листы мираже-стекла. Пропихиваясь вместе с другими пассажирами плацкартного к забитым багажом дверям вагона, с любопытством выглядывало сквозь запотевшие окна, пряча при этом лицо за тройным воротником толстого овчинного тулупа, чтобы агент, шпион или какой другой даносчик,поставленный на перроне выслеживать Сына Мороза, не заметил и не распознал, случаем, лица в окне. Случаем, а скорее — каким-то чудом, поскольку я-оносделало все возможное, на что позволяла правда, чтобы распознания такого избежать. А правда представляла собой наилучшую защиту: не шубы дорогие, не перстни, духи и шелковые галстуки рассказывали правду о Бенедикте Герославском; впрочем, таких элегантных пижонов, богачей и аристократов из Люкса, их меньше всего, и они привлекают больше всего внимания. Сойти на землю Льда должен тот и такой же Бенедикт, который ходил по улицам Варшавы; во всяком случае, не являющийся ложью того Бенедикта. Поэтому: простой, тяжелый тулуп, который купило здесь у армянина, продав ему с большой выгодой для того и новую шубу, и шикарное пальто; поэтому: сумки из мешковины и бесформенные тюки вместо кожаных чемоданов и сумок; поэтому: покрытая ранами, заросшая, мрачная рожа, а не гладенькое личико петербургского модника. Даже среди пассажиров второго класса я-оновыглядело не самым привлекательным образом. Но, кто знает, быть может, царские люди и мартыновцы получили здесь правдивое описание, варшавское? Бритую башку скрывала глубокая шапка. Еще попотело в толкучке, в душной толчее коридора последнего плацкартного вагона, хотя всякий выдох сгущался в воздухе в плотный туман, и резкий, словно осколок зеркала, воздух вонзался в горло — но, спрыгнув на камни перрона и направившись с багажом к готическим аркам вокзального входа, тут же затряслось от холода под тулупом, свитерами и рубашками. Огромные термометрические циферблаты с медными щитами и спиртовыми измерителями (ртуть в Стране Льда замерзает) показывали двадцать два градуса ниже нуля по шкале Цельсия. Циферблаты висели по обеим сторонам зимназового тимпана [215] , под которым проходил поток путешественников. Помимо главного перрона, на котором останавливались составы Транссиба и Холодной Северной, под мираже-стекольной крышей находились еще два пассажирских перрона. А ведь правда, что говорят, думало я-оно, то дергая тюки, то приостанавливаясь, чтобы отдышаться в арктическом воздухе, пялясь на архитектуру вокзального здания словно очередной сибирский мужичок. Правда, что говорят: Иркутск — это столица Сибири. Российское зимназовое art nouveau [216] придало крышам форму трех гигантских листьев, завернутых у земли почти что горизонтально, а вверху, высоко над поездами, заходящих один на другой, словно чешуйка на чешуйку. Этот гладкий склон и вся идущая по косой форма — догадывалось я-оно —были для того, чтобы снег легче с них осыпался, и лед не накапливался на пластинах мираже-стекла, позволяя глядеть сквозь чистые призмы радуг на небо, позволяя солнцу заглядывать вовнутрь помещения. Но ведь кто-то, все равно, должен был карабкаться туда на самый верх по зимназовым столбам, изготовленным в виде черешков и жилок этих листьев, кто-то должен был топтать рабочими сапожищами ангельские дворцы, колотить ломами по мерзлоте, постепенно покрывающей небьющееся и вечное мираже-стекло — поднебесные чистильщики, пролетариат лопаты и радуги… Снова схватило за мешки с тюками. Наверняка, если бы не этот посконный тулуп, уже подбежал бы какой-нибудь насильщик.Позвать? Помахать? Да тут нужно из пушки пальнуть, чтобы заметили человека в этой толкотне; но ведь дело и в том, чтобы никто не заметил. Заметило, что у большей части людей лицо обвязано шарфами, дышат они через эти шарфы; как можно скорее последовало их примеру. Кто узнает человека, собственного лица лишенного? Добралось до залы ожидания. Под одной стенкой здесь разложили свои ларьки китайцы, евреи, монголы, десяток представителей других азиатских наций; русских перекупщиков, если судить по видимым частям их физиономий, было как раз меньше всего. Под другой стеной стояли жандармы, время от времени подзывающие кого-нибудь рукой и требующие открыть лицо и предъявить бумаги; их сопровождали три казака при саблях. Рванув мешки, повернуло вправо, лишь бы подальше от них. Под дверью кассы лежал волк — или же собака, похожая на волка; ребенок-инородец, девочка, бурятка или якутка, кормила его с рук. За кассой, на черной зимназовой стене, над расписанием поездов, несколькими белыми линиями, то ли известки, то ли мела, кто-то сделал набросок слона. Кому-то пришлось влезть на очень высокую лестницу. Ха, но ведь это, видимо, мамонт. Некоторые из этих туземных торговцев выложили на шкурах меньшие и большие фигурки мамонтов — наверняка выточенных из мамонтовой кости. Другие — глянуло я-онопредлагали тьвечки, огромное обилие тьвечек, толстых и тонких, длинных и коротких, простых и отлитых в формы с несомненно магическим значением. Здесь тьвечки дешевые, как щи. Многие из новоприбывших останавливались возле этих примитивных прилавков и без долгой торговли покупали: тьвечку, амулет, мешочек каких-то китайских или тибетских ингредиентов, мираже-стекольные очки. Теперь заметило тех, что над нижней частью лица, завернутой в шарф или другую тряпку, прячут и верхнюю часть его за широкими, выпуклыми стеклами, величиной с крупную столовую ложку. Ага, вот и железнодорожный чиновник при мундире, выходя из Вокзала, вынимает и цепляет на нос радужные, мерцающие очки. Ха, вот теперь уже никто не узнает! Тяжело посапывая, дотащило свои грузы до открытых коробов продавца миражестекольных очков и, не говоря ни слова, приобрело пару, чтобы тут же надеть их. Все тут же набежало цветом, словно кто-то стащил с яркого рисунка темную, плотную вуаль. Никакая вещь уже не была только белой или только черной, но множество натуральных цветов проявлялось с каждым поворотом головы, с каждым движением глаз; и все это происходило не резкими скачками, как при мигании, но в соответствии с движением жидкости, масляным переливом: цвета соединялись один с другим, сливались, перемешивались, выпирали один другой, выжимаясь из форм, словно выдавливаемый из плода сок. Глянуло на окружающих людей. Цвета, цвета, масса цветов. Глянуло на небо над прозрачной крышей — цвета, цвета. Глянуло на руки, на ноги, на грязь под ногами. Цвета! Радом косоглазый продавец тьвечек уговаривал совершить покупку жестами рук и запевом на ломаном русском языке. Схватило за тюки. Другая рука в варежке схватила самый тяжелый мешок. Подняло голову. Мальчик,оскалившийся в щербатой улыбке, с жестяным номером багажного, пришитым к телогрейке. Ага, выходит, все более богатые пассажиры Экспресса были уже обслужены и отвезены. Облегченно вздохнуло. Мальчик,не гася усмешки, затараторил по-русски, представившись Василием и рассказывая чудеса про дядьку Клячко — самого честного, самого дешевого, опытного и фартового извозчикапо эту сторону Байкала. Тут же подбежал еще один насильщик,и вдвоем они захватили весь багаж. Вышло по ступеням синего мрамора на привокзальную площадь. В воздухе висели цветные сливки, что плыли обширными потоками, до высоты второго этажа заполняя площадь, улицы, пространство между домами. Радужный свет ближайших фонарей, явно горящих здесь круглые сутки, с трудом пробивался сквозь молочную взвесь. Люди входили в нее и выходили из нее словно какие-то подводные создания, появляющиеся и исчезающие в облаках ила над речным дном; мчащиеся сани пересекали площадь, оставляя за собой кильватер неспешных водоворотов, чтобы потом тоже потеряться в этих сливках. Как они во всем этом ориентировались, каким чудом не терялись? Шум уличного движения не мог быть указателем: доходил со всех сторон. Глядя еще со ступеней Муравьевского Вокзала, над островами крыш (тоже бело-цветастых, поскольку покрытых снегом) видело только два одинаковых церковных купола, далеких, и в этом удалении посреди облака — тем более монументальных, а еще дальше — стоящую наедине башню, настолько высокую, что ее верхушка терялась в темном облаке. Спустилось к саням, на которые Василий погрузил багаж, уселось под пледом и оленьей шкурой. Ага, еще одну вещь можно увидеть в высоте — одну, и вторую, и третью — повернулось на сидении, глядя за крыло Вокзала в стиле классицизма, увенчанное огромным памятником Николаю, графу Муравьеву-Амурскому — и четвертую, и пятую. На десяти аршинных деревянных мачтах, словно на древках неких кошмарных флагов, над Вокзалом, над площадью, над городом, висели давние трупы. Выпотрошенные тела черноволосых мужчин, зацепленные за выкрученные назад, словно крылья, руки, еще обвешанные фунтами костяных и железных амулетов, веревками, кистями, цепями, и при этом, если не считать описанного выше, совершенно голые, до последней косточки открытые на вид публики. Лёд сковал их в скульптурных позах, не висят, а, похоже, стоят на этих жердях — языческие Симеоны Столпники. Я-онозадрожало. А из глубины города, от самого сердца метрополии, из бело-цветастых пучин доходит подавленное, басовое гудение, неспешная Мамонтова пульсация. Замотало шарф поплотнее, шапку натянуло пониже. Таким вот представал прибывающим сюда гостям Иркутск.

215

Тимпан (греч. tympanon) — в архитектуре — внутреннее поле фронтона; плоскость между проемом арки и лежащим на ней антаблементом; углубленная часть стены над дверью или окном, обрамленная аркой. В тимпане часто помещают скульптуру, живопись, гербы и т. д. — Энциклопедический Словарь

216

«Ар нуво» (фр. art nouveau — новое искусство) — см. ссылку выше. — Прим. перевод.

И куда благородный господин желает, спрашивает Клячко, поворачиваясь на козлах и глядя через плечо, и слеза грязной серости перетекает с материала его потертой шинели на бородатую рожу, под меховую шапку, а оттуда уже на воротник и рукава Клячко сливаются потоки розового, белого и черного цветов. Куда? Я-оноводит языком по десне. А знаете вы, добрый человек, какую-нибудь гостиницу, заезжий дом, какой-нибудь пансионат с комнатами, где цены человеческие, а сам чтобы был не слишком паршивый? На что Клячко широко оскалился в своей взлохмаченной бороде, при этом оказалось, что даже щербатый он был точно так же, как Василий. Семья! Кровь слабых зубов и быстрого языка! Поскольку он уже щелкнул кнутом и дернул вожжи, сани тронулись, зазвенели тяжелые бубенцы упряжи, а Клячко говорит: Благородному господину повезло, что попал на человека, который знает город, как свои кальсоны, а поскольку сердце доброе, то завезу вас не в какую-то дыру завшивленную, а в дешевую и вполне приличную гостиницу, в которой шурин работает, могу поручиться за него, впрочем, в свое время это была знаменитая и дорогая гостиница, правда, пришла в упадок, не та уже репутация и клиенты, равно как весь Уйский квартали бывшее Глазковское Предместье,когда на левом берегу в последние годы кучно стали селиться китайцы и мужичье безземельное, изгнанное вечной зимой из сибирских столыпинских деревень. Так, так, ваше благородие, все это зло от чужих приблуд и ледяных чертей, дай Бог, чтобы огнем их в ад смело. Ну, пашол!

Спросило у него про мираже-стекольные очки. Тот ответил, что они против снежной слепоты и Черного Сияния. Спросило его про трупы на мачтах. А, господин, это уже дело бурятских шаманов, нанятых Победоносцевым и городской думой. И при этом сплевывает, одной рукой крестясь, а второй, с кнутом, указывая на зимназовый перст башни Сибирхожето, точащий над городом и стремящийся прямо в небо. Но зачем же им они, допытывается я-оно,эти покойники, с которыми так жестоко поступили — оскорбление ведь для Бога и людей. Стерегут, отвечает, чтобы враг не прокрался по Дорогам Мамонтов. Значит,тот самый мамонт на стене Вокзала, тоже для того? Мужик снова крестится, взывая к Спасителю.Нарисовали, говорит, в знак войны с братьями своими, чтобы господа могли больше рублей зарабатывать на сокровищах подземных. Ну этот барабан, барабанный бой настойчивый — это что? А, это, это — люты.

Старый Иркутск появился на правом берегу Ангары; Уйский квартал, построенный после Большого Пожара, лежит на левом берегу, к северу от Иркуты и Кайской горы. Вроде, следовало бы свернуть на Мост Мелехова, но все ездят по льду — река на вскрывалась уже четырнадцать лет. Говоря по правде, даже сложно высмотреть береговую линию Ангары. По льду проходят тракты и улицы, не отличимые от городских. Вот так, по которой сейчас едем, — объясняет Клячко, у которого рот не закрывается, несмотря на мороз, для него, возможно, и не столь докучливый — это самая важная. Это Главная — от Ангары, Ящикаи памятника ГасударяИмператора Александра Третьего через весь правобережный Иркутск проходящая, вот это — Амурская, а вон там — Тихвинская площадь, туда вон отходит улица Тихвинская, где стоит старая церковь с копией чудотворной иконы, к которой люди со всей Сибири сходятся, по божьей воле от пожаров уцелела, ведь, к примеру, большой Казанский собор, о котором благородный господин должен был слышать, в них не устоял — не слышали? Да, это ж как люди забывают! А вон там дальше, вона, на его месте холадпрамышленникипоставили Сабор Христа Спасителя,еще больший, пасматрите, пасматрите!Он размахивает кнутом во все стороны тумана, в котором не видно ничего из того, о чем Клячко рассказывает. Зато я-оновидит меленькие искорки потьвета на его шапке, на шее, на бороде — когда он поворачивает голову, на рукавах шинели; искорки маленькие, но очень выразительные — а может, это мираже-стекло делает их такими заметными? Я-оноглядит над стеклами. Нет, вот теперь они еще более яркие. Долго вы тут живете, — спрашивает у Клячко. — А, господин, я в Байкальском Краю родился, я сибиряк! Я-оноприсматривается сквозь очки. Все так, как говорил Поченгло, половина из них — это лютовчики.

Когда сани скользят по льду Ангары, ветер, идущий по широкому руслу реки чуть ли не от самого Байкала, разгоняет морозные испарения, и можно глянуть чуть дальше к северу и югу, на старый железнодорожный мост, по которому недавно проехало на восточный берег — на новый мост имени Григория Мелехова, весь из зимназа, видимый исключительно как скопление радуг, отблесков и синего зарева, настолько тонкая и кружевная его конструкция, лишенная мостовых пролетов, прогонов и опор — на фантастические формации соплицова или гигантского гнезда лютов, нагроможденного на Конном острове, наросль на наросли, словно руины хрустального дворца Царицы Зимы посреди бело-цветной ледовой равнины; а поскольку туман разошелся — на все это сверху стекает свежее солнце летнего утра, зажигая серебристые искры на льду и снегу, взрывая на мосту зимназовые рефлексы. Прекрасно видно и городское движение по Ангаре, в ту и другую сторону направляются группки и потоки пеших, двигаются десятки саней, в большинстве своем, одинарных и двойных упряжек, как у Клячко, но есть и тройки, имеются тяжелые товарные сани, которые тянут упряжки четверней и шестерней, загруженные доверху кучами всякого товара, корзинами угля, вязанками дров; и у всех, помимо звонких колокольцев, имеются мираже-стекольные лампы, одна сзади, другая спереди. Так что, даже в тумане, если тот не слишком плотный, видны мелькающие в туманах белизны калейдоскопически меняющиеся двойные звезды — и слышно неустанное дынь-дзынь-дзынь колокольчиков.

Въехавши в левобережный Иркутск, вновь в холодную сырость, не нарушаемую ветром, замечаешь смену тона колокольцев: в тумане звуки разносятся по-другому. Некоторые звуки он заглушает, некоторые приближает к уху — как, например, вот это сонное бубнение, растянутое во времени словно скрип тормозящей граммофонной пластинки. Это что же, какой-то лют сидит на Уйской? Клячко, сворачивая на широкий проспект, указывает кнутом на юго-восток. Вон, где старый вокзал и развалины Иннокентьевского до Пожара, говорит. Так вот здесь проходит ближайшая Дарога Мамонтов.А вот через «Чертову Руку» морозник не проходил уже больше года. Тпррру! Он останавливает сани. Что за «Чертова Рука», допытывается я-оно.Да вот, смеется мужик, спрыгивая с козел и хватаясь за багаж — вот и гостиница вам обещанная, прошу! Мираже-стекольные фонари по обеим сторонам вывески, на которой нарисована когтистая лапа, поросшая черным волосом. Черная краска лапы жирными пузырями перетекает на серо-белый фасад каменного дома, а эти белизна и серость, в свою очередь, скапывают на снег; туман же верно повторяет цвета фонаря, по всей длине и ширине проспекта. Я-онона мгновение закрывает глаза. Даже если мест нет, чего-нибудь найдем, стрекочет Клячко, я ваше благородие обязательно поселю. Я-оновыпускает из легких облако теплого пара и входит в «Чертову Руку».

Хозяин перечисляет услуги, ценники и учтенные в них удобства (типа канализации и туалета на каждом этаже, опять же, постель без насекомых). Клячко внес багаж, я-оносунуло ему щедрую оплату. Нужно избавляться от навыков расточительного графа Гиеро-Саксонского — за комнату платит всего за два дня наперед, отдельными рублевками, отсчитываемыми из тонкой пачечки. Кашляет сквозь перчатки. Устал после долгой поездки, говорит я-онохрипло, бумаги оформим, когда высплюсь. Огромный китаец без усилий берет сразу все тюки и мешки. Хозяин ведет на второй этаж, здесь уже тепло, я-онорасстегивает тулуп, снимает шапку. Хозяева глядят на башку в синяках. Но только сразу с утра, говорит хозяин; открывает комнату, вручает ключ. А почему такое название не гостеприимное, спрашивает я-оно,чтобы сменить тему, почему «Чертова Рука»? A-а, так здесь знаменитый английский чародей проживал, по имени Кроули; приехал лютов узнать, чарами своими умственными на них подействовать, даже с его благородием Александром Александровичем Победоносцевым беседовал; но как-то раз отправился в Чамар-Дабане в соплицово и не вернулся, внизу у нас столик имеется с его шахматами, которыми игрывал он долгие партии с отцом Платоном из собора Христа Спасителя, последующим экзархом [217] . У нас и снимок имеется, то есть, Кроули, на котором черным огнем в камеру глядит. А ежели какой еды захотите после времени, заранее предупредите. И сами в печку не подкладывайте, а то прибавим к счету. Приятного сна, спите-забыте.

217

У православных христиан — глава отдельной, самостоятельной церковной области — Энцикл. Словарь.

Ушли.

Спите-забыте — это что же забыть надо? Обессиленно уселось на высокой кровати, застеленной выцветшей накидкой и украшенной пятью подушками, одна на другой, меньшая на большей. Из угла, от большой печки, с кафельными плитками, разрисованными цветами и зверями, шли волны жара. Инстинктивно помассировало правую руку. На противоположной стене висела небольшая, темная икона; на столе под окном стояли две наполовину сгоревшие тьвечки. В окна было вставлено мираже-стекло, так что даже после того, как сняло очки, весь заоконный мир разливался в стороны будто краски на палитре пьяного художника; весь мир — это, значит, туман и те несколько крыш в нем, широкий холст неба, а на нем — черная кость башни Сибирхожето, тунгетитовые купола собора Христа Спасителя. Били барабаны.