Ледовая армия
Шрифт:
БАХ! Пауза. БАХ! — ударило сверху. Я послушно повернул штурвал направо. Металлический зверь с воем двигателя чуть сменил курс, пока сверху не раздался двойной стук, мол, хорош.
Я выправил движение ледоходика, покачиваясь на жестком сидении и возвращаясь мыслями к настойке.
Работа штурмовика при Барроухельме — довольно простое занятие. Не самое популярное, но зато далекое от провонявших палуб Блуждающего Города. И нет в ней ничего столь грозного, сколь скрывается в названии посудины. Штурмовик — это небольшая рабочая лошадка, которой нужно стесывать подозрительные ледяные наросты на теле пустыни, прежде чем до них доберется титаническая махина. Степень подозрительности остается на совести водителей. То есть меня,
Верхняя палуба — крыша города. Это десятки домиков наверху, похожие на гигантские заснеженные мурашки ползучего гиганта. Под ногами их обитателей царит вечное тепло, и разодетые граждане гуляют по чистым безветренным улицам, а за дверьми воет Пустыня.
Однако заросший густой бородой Додон никогда не рассказывал о своей жизни как о чем-то неприятном. Напротив, он радовался просторам и немного сочувствовал тем из людей, кто видел в своей жизни только стены.
А я, надо сказать, таких бедолаг (или счастливчиков?) за прошедшие полтора года повстречал уже порядочно. Они тоже приходили в напивальни, чтобы утопить эту тревожную тоску в вонючей, но прекрасной отраве. Люди мануфактуры Барроухельма, инструментарии рабочих палуб и пахнущие сажей хозяева ведущей платформы. Обитатели затхлых, гудящих от двигателей каморок, для которых было праздником подняться наверх, к магистратуре у ныне закрытой Академии Суши, и увидеть за расчищенным стеклом небо.
Их вселенная на этом и заканчивалась. Их жизнь ползла по Пустыне в броне Блуждающего Города и таяла с каждым годом. С каждым мигом. В ней было смысла еще меньше, чем в моей. Все перспективное будущее — лишь повышение по службе в корабельной мануфактуре. А так грохот станков, машин, духота, жар на лице, цепочка коридоров да пара лифтов. Все.
Абсолютная бессмысленность.
Поэтому-то я и выбрал работу в Пустыне. Коротать дни в праздном безделье после того, как случилось то, что случилось, я не мог. Даже когда ты сам себя уничтожаешь — природные инстинкты ищут спасения. Нужно непременно занять себя чем-то, чтобы не допиться до решения выйти ночью в Пустыню одному и забыться на льду, пока блаженный холод не приберет странника к себе навечно. Говорят, сладкая смерть. Ты засыпаешь, как делал сотни раз до этого, но не просыпаешься. Вроде бы никаких перемен. Просто тебя нет. Почему Динар поступил иначе? Зачем устроил из своего трусливого, слабого поступка целое представление? Вышел бы на лед и все.
БУХ! Пауза. БУХ-БУХ!
Я машинально повернул штурвал влево, пока Додон не остановил меня двойным ударом. Самому из кабины управлять ледоходиком сложно. Такому искусству путешествия годами учат в Навигаторстве, однако с таким вот нехитрым постукиванием да неподалеку от бурлящего снежной крошкой города на гигантских траках с рулежкой корабля справится даже юноша из деревни. Такой как я.
Если же ориентиров нет — то перед тобой белое ничто, и ладно, если светит солнце — мир еще имеет смысл в такие дни. Гораздо хуже, когда тучи затягивают небо и стирают горизонт. Вот в такие моменты, когда от непрекращающейся тряски начинаешь путать верх и низ, частенько ловишь себя на мысли, что железная машина отправилась прямиком в небеса, а ты и не заметил. Тем более уж не понять, где находится Барроухельм, и в какую сторону ползет крошечный штурмовик. Но ведь и работу по расчистке препятствий на пути гигантского корабля останавливать нельзя. Если город встанет — есть шансы, что он никогда больше не стронется с места. Мощности древних двигателей может не хватить на то, чтобы сдвинуть гигантский, разросшийся пристройками и людьми ледоход.
А это значит, что если когда-нибудь рядом с ним лопнет броня Пустыни и Темный Бог вырвется на свободу, то жители обречены.
В снегах это непререкаемая истина.
В хорошую погоду ориентироваться можно было по белому облаку вокруг Барроухельма или же по сторожевым кораблям, сопровождающим город с тех дней, когда началась война между Содружеством и Берегом. Но это помогало лишь при маневрах. Обычно из кабины видна только бесконечность льдов.
Местность, по которой мы сегодня шли, недавно уже повидала на себе траки какого-то города, и поэтому все неожиданные выступы были срезаны тушей предыдущего странника. Так что можно было и отвлечься ненадолго. Тем более что перед неторопливым Барроухельмом сновала целая флотилия крошечных штурмовиков, которые, ежели вдруг встречались препятствия, облепляли особо мощные торосы, как хищники — тушу снежного кита, и сгрызали ее в считанные часы.
Мой взгляд зацепился за точку во льдах, и сердце, измученное жалостью к себе и разбитое на осколки несчастной любовью, вдруг екнуло предчувствием. Чаще всего такими пятнами на горизонте были ледоходы из других краев. Торговцы и каперы, военные и вольные странники. Из-за войны их приходило в Барроухельм не так уж и много. Додон рассказывал, что до зимы по пять–шесть судов в день нагоняли город-ледоход, ползущий через Пустыню вдоль путевых столбов. А теперь между заходами в порт чужих кораблей пробегало несколько дней.
Я даже отхлебнул из фляги еще раз, чтобы хоть немного унять непонятное волнение сердца. Удивительное дело, как наша смертная, примитивная плоть иногда чувствует то, что еще неведомо разуму. Говорят, если ты встречаешь того, кто убьет тебя в будущем — то место, куда придется смертельный удар, непременно заболит. То есть мы еще не видели своего убийцу, тот даже не слышал о нас, а тело уже знает, уже чувствует.
Так вот, когда я увидел тот корабль — у меня заболела голова. Заболела страшно. Я смотрел, как покореженная посудина с десятками пробоин ползет по снегу и чадит закопченными трубами, и тер затылок. Война не подступала к нам так близко. Она всегда была ужасом сторонним, далеким. Будто из другого мира.
Я остановил штурмовик, открыл люк наверх и выбрался на крышу корабля. Мороз вцепился мне в голову, будто намазал кожу жидким льдом, и боль чуть отпустила. Из люльки за побитым ледоходом наблюдал Додон. Его борода покрылась инеем, а изо рта ритмично вырывались клубы пара.
— Что это? — спросил я у него. — Что с ним?
Корабль, лязгая и громыхая, полз мимо, не замечая нас. В запотевшей рулевой кабине на носу виднелся чей-то силуэт. А на останках центральной мачты застыл обледеневший флаг с гербом Барроухельма. Сжатый кулак между двух ледоходов. Додон кашлянул:
— Что у него написано, сынок? Прочитай, что это за корабль, Эд! Ой ты ж темная ты тьма... Ты видишь, что это за посудина, а?
— Клинок Света, — прочитал я название. Опять посмотрел на Додона, но эмоций под шарфами, очками с сеткой и капюшоном парки поверх шапки не увидел. Зато почувствовал. Как комок горечи в рот излился.
— Додон, ты что, знаешь этот корабль?
— Ага, темная ж ты тьма... — сказал он. — Темная ж ты тьма. А где остальные?
Он облокотился на покрытый льдом борт люльки, вытянул шею, всматриваясь в ту сторону, откуда приполз ледоход.
— Где остальные-то?! Это же флагман наш, сынок. На нем наш адмирал отправился на Берег, темная ж ты тьма.
Я проводил взглядом погибающий корабль, навстречу которому уже полз один из наших сторожевых ледоходов. Сигнальщик в черной парке неустанно махал ему красными флагами, но «Клинок» не отвечал.
— А ведь я помню, как его на лед спускали. Праздник какой был. Мануфактура неделю гуляла.
— Война закончилась? — спросил я у него.
— Видимо, да, — ответил Додон и напряженно хмыкнул. — Лезай обратно, сынок. Чего бы там не стряслось, а работать надо.