Ледяная дева (Сказочник)
Шрифт:
— Вы хотите меня спросить, не убивал ли я их, не так ли? Не знаю. — Нелидов опустил поводья, и лошадь стала кружить на месте, вокруг лошади девушки.
— Я вам не верю. — Софья прищурилась, и взгляд ее стал сосредоточенным, каким бывал в гимназическом классе на уроке. — Я вам не верю. Вы несете напраслину и околесицу. Не знаю, с какой целью вы хотите опорочить сам себя. Вы хотите, чтобы я обиделась на вас, как можно быстрее покинула ваш дом и забыла вас навсегда. Вы поступили подло, потому что дали мне повод надеяться на ответное чувство. Вы поманили меня прекрасным, а затем плюнули в лицо, испоганили душу! Я не понимаю вас, я проклинаю вас. Вы погубили меня. В этом смысле можно считать, что я ваша четвертая жертва!
При этих
— Нет! Софья, нет!
Но она не слушала его, повернула лошадь прочь и пустила в галоп. Он ринулся следом, но потом перестал догонять, слез с лошади и повалился в траву.
Софья ворвалась в дом с истошным криком, стала торопить Матрену и Филиппыча собираться и тотчас же ехать.
— Да ты что, матушка, как угорелая кричишь и носишься? Куда же мы на ночь глядя поедем-то? — подивилась Матрена.
— Прочь, прочь отсюда, немедля! Тотчас же! — кричала Софья.
— Да что с тобой, белены объелась? — испугалась нянька.
— Матреша! Скорее отсюда, иначе я умру! Он не любит меня! — И слезы хлынули рекой из ее глаз.
— А, вот теперь понятно. Что ж, коли так, поедем! Нако-ся, вытри личико-то! Утопишь нас! Да, вот они, писаки проклятые, голову закрутят совершенно… да… — Матрена удрученно завертела головой и поспешила собирать багаж.
Наскоро погрузили скарб, впопыхах сели в коляску и без оглядки, точно воры, помчались прочь. И только отъехав версту, Софья вдруг спохватилась и заголосила:
— Зебадию, Зебадию забыли! Филипп, гони обратно!
— Фу-ты ну-ты! — и Филипп Филиппыч повернул назад, шепча про себя что-то укоризненное.
Когда подъехали к дому, Софья заскулила:
— Матреша, я не могу вернуться. Я не могу зайти в дом! Шагу не могу туда ступить!
— Ах ты, боже ты мой! Что за напасть! — Матрена запыхтела и вылезла. — Зяба, Зяба, кис, кис!
Матрена потопталась около дома, но не решилась войти. Софья высунулась из коляски и тоже позвала кота жалобным голосом. В ответ последовало молчание. Не колыхнулось ни кустика, ни травинки. Не зажглось ни одного окна. Не послышалось ничьих шагов, точно они кричали у могилы.
И только в темной гостиной мрачного дома раздалось некоторое шуршание. Это дракон под столиком поднял свои резные крылья, еще шире раскрыл зловещую пасть, и в тот же миг из нее вырвалось стремительное пламя, которое, впрочем, тотчас же и потухло.
Глава 21
Первые дни после возвращения в Энск прошли, как в дурном сне. То, что в семье Толкушиных произошло несчастье и что Алтухова как-то причастна к происшедшим событиям, стало скоро известно, хотя столичных газет тут не читали и дальше своей околицы носа не совали. Обыватели чрезвычайно встрепенулись и принялись на все лады обсуждать, кто виноват в семейной трагедии, кто хороший да кто плохой. А так как подробностей никто не знал, то город в одночасье оброс немыслимыми слухами, домыслами, один ужасней другого. Для Софьи самым печальным последствием явилось то обстоятельство, что каким-то образом стало известно о попытке самоубийства несчастной Толкушиной, а также, что обе дамы некоторое время проживали в отдаленном поместье весьма подозрительного господина, о котором в городе тоже ходили разные нелицеприятные слухи. Как-то раз принесли записку от директора гимназии с требованием госпоже Алтуховой явиться незамедлительно. Софья удивилась. Ведь лето, каникулы? Но тотчас же собралась и направилась на квартиру к директору.
Вид начальства неприятно поразил девушку. Его насупленное и недоброжелательное выражение лица не предвещало ничего хорошего. Опасения сбылись незамедлительно.
— Сударыня! — громко и раздраженно начал директор. — Я наслышан о том, что вы чрезвычайно насыщенно проводите летние каникулы. Смею заметить, что если все то, о чем говорят, правда, так это неприлично, и это совершенно несовместимо с той должностью, которую вы занимаете. Позволю вам напомнить, уважаемая, что ваш долг состоит в воспитании благообразного поведения молоденьких барышень. А какой же пример вы оказываете им, коли… коли… — директор запнулся и вопросительно посмотрел на Алтухову, полагая, что она возмутится и сама подскажет ему следующие слова. Но та молчала и даже не покраснела. Ее взгляд оставался спокойным и даже как будто равнодушным.
— К тому же члены попечительского совета чрезвычайно возбуждены и категорически, повторяю, категорически не желают мириться с присутствием педагога, который бросает тень на наше почтенное заведение, — сердито продолжал директор.
— Я поняла вас, ваше превосходительство. Вы желаете, чтобы я оставила гимназию. Извольте, я тотчас же покину вас.
Директор вздохнул с облегчением. Обличительная речь далась ему с трудом, так как он в душе симпатизировал учительнице.
— Голубушка, — продолжил он уже иным тоном, более мягким, — вы же понимаете, попечительский совет, люди почтенные, уважаемые. Просвещение — область чрезвычайно консервативная. Годик пройдет. Все поутихнет, образуется, и я снова приму вас, а? — И он вопросительно заглянул в глаза собеседнице, точно оправдываясь.
— Ради бога, не утруждайте себя объяснениями, так же как и я не намерена ничего никому объяснять или рассказывать. Прощайте, сударь!
И Алтухова резко закрыла за собой дверь.
«Батюшки! Как жить-то теперь? И так едва концы с концами сводила, неужто родительский дом закладывать?»
Матрена, когда узнала, чем закончился визит в гимназию, пригорюнилась, а потом махнула рукой:
— Небось с голоду не помрем!
На другой день ближе к полудню вдруг явился старый друг Горшечников. Он уже обежал весь город, наслушался сплетен и, распираемый любопытством, помчался к Софье, чтобы из первых рук хоть что-нибудь да узнать. Хотя, имея долгое знакомство с Алтуховой, он понимал, что из нее мало что выудишь. Но все же! К тому ж надо успеть, пока не нагрянут подружки, пиявки и лягушки — Калерия с Гликерией. Надобно их опередить. В подарок, как всегда, был куплен прелестный букетик, голова напомажена, свежий галстук завязан на тонкой шее. Готов!
Софья встретила старого товарища приветливо, хотя в этой приветливости ему почудился некоторый холодок, который возникает между людьми, которых разделяет некое важное обстоятельство, известное одному и неведомое другому. Девушка чмокнула гостя в щеку, и он расположился на диване, предполагая выпытать из Софьи хоть чуточку подробностей. Но как Горшечников ни бился, Алтухова напрочь игнорировала и намеки, и вопросы, заданные впрямую. Горшечников сник и раздражился. Ну вот, опять за старое. Опять корчит из себя невесть что! Эдакая столичная штучка! А в столицах-то вон что происходит! Людей среди бела дня режут в собственных квартирах, и, заметьте, кто режет-то, кто убивец? Благодетель! А жена-то его какова? В воду броситься толком не смогла!
— Ты, Мелентий Мстиславович, словно рассердился на меня? Чего это вдруг? — заметила перемену настроения гостя Алтухова.
— Это вы верно подметили, только нельзя назвать мое состояние, что будто я рассердился. То есть я, конечно, рассердился, или, вернее, раздражился от того, что вы снова, как всегда, впрочем, совершенно, повторяю, совершенно не желаете видеть в нас, людях, среди которых вы живете, подлинных носителей благородных помыслов и высоких идей. По-вашему, такие только в столицах и обитают. Однако, к прискорбию, замечаем, что среди этих, вами возлюбленных господ, имеются люди совершенно низкого нрава или малодушные и слабохарактерные. Словом, совершенно, совершенно мне непонятно, отчего вы так долго и упорно отвергали нас, ваших преданных друзей. Отчего отвергали меня с моими искренними чувствами? Чем я хуже ваших столичных знакомых, которые теперь в тюрьме сидят?