Ледяной ад
Шрифт:
– Ну, что? – спросил его Редон.
– Даже жарко теперь! – отвечал индеец.
Путешественники стали немного согреваться от напряжения и быстрой ходьбы, но очень, очень мало. Малейшее прикосновение к чему-либо металлическому производило страшный, болезненный ожог на таком морозе. Это испытал на себе Леон: вечно озабоченный своей буссолью, он вздумал взглянуть на нее, чтобы еще раз убедиться, окончательно ли она перестала действовать. Сняв на мгновение перчатку, он достал буссоль из внутреннего кармана своей меховой куртки, рассчитывая, что мороз не сразу успеет остудить ее металлическую оправу настолько, чтобы она могла примерзнуть к его пальцам. Но, увы! Прежде, чем он успел что-либо сделать, он уже ощутил страшный ожог пальцев, и кожа пристала так крепко к металлу, что пришлось ее отодрать от пальцев. Несмотря на сильную боль, Леон поспешно натянул перчатку и все же продолжал свои наблюдения.
Теперь стрелка вращалась и дрожала, но все-таки упорно останавливалась на одном и том же месте,– и странное дело,– указывала отнюдь не то направление, по которому двигался маленький караван, а смотрела именно в сторону медвежьей пещеры, покинутой нашими путешественниками шесть часов тому назад.
Удивленный до крайности этим обстоятельством, Леон положил буссоль обратно в свой карманчик и долго оставался задумчивым и молчаливым.
– Куда ведет их этот индеец, который, по-видимому, совершенно уверен в себе? Следует ли так слепо доверяться ему? Уж не хочет ли он завести их в какие-нибудь дебри, чтобы завладеть их санями и упряжками, несравненно более драгоценными для него, чем самые громадные глыбы золота? – невольно приходило ему в голову.– Кому верить, индейцу или его непогрешимой до сих пор буссоли?
Наконец, Леон пришел к тому заключению, что буссоль после необъяснимого, странного повреждения там, в медвежьей пещере, хотя и стала снова действовать, но уже в обратном смысле, как это бывает иногда и с магнитной стрелкой после сильной бури и грозы.
Усталые и обессиленные трудным и длинным переходом, наши путники сделали привал под защитой снежной стены, нанесенной недавним бураном. Голодные, главное, мучимые жаждой, они с томительным нетерпением ждали горячего грога, который готовили на маленькой печке, нагреваемой тем же керосином. Жажда, еще более мучительная, чем та, какою страдают путники в песчаных пустынях, здесь, в белоснежных пустынях, тем более ужасна, что искушение утолить ее горстью снега появляется на каждом шагу. Но стоит только поддаться этому искушению, чтобы минутное облегчение превратилось в настоящую нестерпимую пытку: вся внутренность начинает гореть, слюна пересыхает, язык прилипает к гортани, словом, человек начинает испытывать такие мучения, какие не поддаются никакому описанию.
Наши друзья, зная это, не поддавались искушению и с нетерпением дожидались грога. Кроме того, им предстояла еще мучительная работа откупорить жестянки с консервами или сварить «сушеный картофель.
От печки в шатре установилась приятная для наших путников температура, всего –10°. Расположившись на своих меховых мешках, служивших им и постелями, и коврами, по-татарски подогнув ноги под себя, они с особым удовольствием принялись за скромный ужин. Разговор не клеился: все были измучены и устали; печку зарядили на 24 часа и затем каждый, зарывшись в свой тройной меховой мешок-постель, постарался заснуть. Индеец же, которому была не по душе атмосфера шатра с запахом керосина, приютился под открытым небом между собаками, сбившимися в кучу, и только по настоянию друзей согласился укрыться медвежьей шкурой. И то ему было жарко, и он время от времени вставал, чтобы освежиться, и затем снова ложился на прежнее место.
После восьмичасового сна краснокожий разбудил канадцев, и те принялись за стряпню; затем мало-помалу пробудились и остальные. Жан, босой, без перчаток и с непокрытой головой, вышел из шатра.
– Куда ты, Жан? – встревоженно спросила его сестра.
– Иду снегом умыться! Это здорово: сразу нагреешься, лучше чем у печки! – ответил он и, действительно, спустя немного времени возвратился в шатер бодрый, веселый и румяный, так что остальным было просто завидно смотреть на него. Индеец глядел на него с восхищением и, подойдя к нему, крепко пожал руки. Все принялись завтракать, с утра у всех на душе было легко, и ели с охотой, особенно Поль Редон. Леон, заметив это, сказал:
– Здесь ты не можешь пожаловаться на отсутствие аппетита!
– Да, моя диспепсия, от которой я столько лечился, глотая пилюли и всякие другие лекарства, излечилась пятидесятиградусным морозом! В Париже год-другой, и меня пришлось бы, наверное, тащить на кладбище, а между тем здесь я становлюсь настоящим обжорой! Жаль только, что это лечение такое нелегкое!
Все рассмеялись.
– Ну, пора в путь! – И санный поезд с провожатыми на легких, больших лыжах тронулся в том же порядке, как и накануне.
Дни шли за днями без малейшего разнообразия; все та же беспредельная снеговая равнина, те же привалы, те же ночлеги под открытым небом, те же утомительные переходы и тот же мороз. Прошло три, четыре, пять дней; люди шли вперед, все дальше и дальше, как автоматы, почти не сознавая своей усталости, но с каким-то ноющим чувством томления, шли потому, что остановиться было нельзя и невозможно идти обратно, потому, что самый организм их требовал движения, потому, что надо было бороться со стужей, проника"шей повсюду. Несмотря на это, Леон еще раз справился со своей буссолью, и стрелка ее опять показала направление обратное тому, по какому они следовали, то есть направление на медвежью пещеру.
Прошло еще два дня. Путь становился все труднее и труднее; вместо снежной равнины нашим путешественникам приходилось теперь идти какою-то изрытой холмистой местностью, напоминавшей взбаламученное море с внезапно оледеневшими волнами. Затем пришлось подниматься в гору; наши друзья стали уже падать духом, но индеец поддерживал их бодрость.
– Еще, братья, немного терпения – и мы будем у цели! – говорил он.
Наконец путешественники пришли к такому месту, где уже не было никакой возможности идти дальше. Тут вдруг все небо зарделось великолепнейшим северным сиянием. Окрестность озарилась чудным пурпурным заревом, придававшим всему окружающему и всем предметам какие-то фантастические размеры и очертания.
Тогда краснокожий, вытянувшись во весь свой богатырский рост, указал величественным жестом на откос скалы, залитый отблеском красноватого сияния и имевший металлический блеск, и воскликнул:
– Бледнолицые братья, я сдержал свое слово! Вот желтое железо!
– Здесь светло, как днем. Очевидно, эти роскошные бенгальские огни предназначены для того, чтобы осветить наше торжество! – произнес журналист.
– О-о! Так это «Мать золота»! – воскликнул Дюшато громовым голосом.
– Тот кошель с золотом, который я искал в продолжение целых двадцати лет! – бормотал Лестанг. Что касается Леона, то он, вопреки всем, думал только о своей буссоли и своей леониевой стрелке, упорно направленной и теперь в сторону медвежьей пещеры, и вместо крика радости, торжества, с губ его сорвалось слово сомнения: – Как знать?!
ГЛАВА V
Золотой бред.– Вожделения.– Взрыв динамита.– Недоумение.– Разочарование.– Медь.– Легенда об Эльдорадо.– Вознаграждение.– Возвращение.– По пути к медвежьей пещере.
Какое-то безумие, какой-то золотой бред мгновенно охватил всех при вести об открытии «Матери золота»; только бесстрастный индеец, не знавший цены золота, и рассудительный ученый Леон Фортен не разделяли общего восторга. Между тем благородный металл действительно был здесь в изобилии, виднеясь всюду толстыми пластами среди каменных глыб.