Ледяной шторм
Шрифт:
— Не реви, Матрешка… Чего реветь? — с необыкновенной нежностью проговорил матрос, тронутый страхом Матреши за него и сам отлично понимающий опасность шторма.
И, стараясь поцелуями вытереть слезы, он, чтоб подбодрить Матрешу, прибавил своим уверенным и бесшабашным тоном:
— И чего бояться? До Керчи дойдем, там и отстоимся… И телеграмм тебе пошлю!
Матреша улыбнулась сквозь слезы. И через минуту, хорошо знающая власть своего обаяния над Антоном, решительно и повелительно сказала:
— Как рейц кончишь, проси расчет. Слышишь? Не хочу я больше мужа матросом!
— Обязательно возьму расчет, коли ты хочешь быть при муже!..
— То-то хочу, и чтоб вместе жить, Антоша… на одной квартире… Надоело врозь… Брошу я свою Айканиху!
Обрадованный Антон сиял победоносно.
— То-то пришла в рассудок, Матрешка… Давно звал тебя вместе жить, как полагается форменно супругам… И я место приищу… в дворники поступлю, а то не здесь, так в Севастополе. Небось, тебе не нужно в людях жить.
— Придумаем, как лучше, Антоша… Деньжонки есть.
— Скопила?
— Так по малости на месте…
И, заметив, что Антон не обрадовался этим словам, прибавила, любуясь своим пригожим и ревнивым мужем:
— Не нравится, что живу в горничной?
— А ты как полагала, Матрешка? Лестная, что ли, твоя должность! Разве что только выгодная, ежели вертишься день-деньской да жильцам ублажай, чтобы были довольны… Хуже нет… И между ими есть прямо-таки подлецы! Думают — с деньгами и господа… Облестительная, мол, горничная… Так и без разговора ее упоцелует. Свиньи!
— Всякие есть… И отваживаешь! — лгала Матреша, чтоб не оскорбить Антона. — Недавно еще… в третьем номере, старый генерал приставал…
— А ты бы его в морду, Матрешка! Мол, в законе! — вспыльчиво воскликнул матрос.
— И так отстал… Не воображай… Будь покоен, обожаю своего Антошку… Милый! Вернешься только в Ялту — ну их с пансионом! — горячо говорила Матреша, охваченная страхом за мужа.
И прильнула к его губам. Потом вспомнила о золотом и сунула его Антону.
— А ты, Матрешка, знай, что, окроме тебя, ни на кого не взгляну. Завладела!..
В каюте сильно покачивало. В открытые двери донесся окрик:
— Свисток!
Антон истово и серьезно поцеловался троекратно с Матрешей, и они вышли наверх.
— До свидания, Матрешка!
— Прощай, мой желанный!
Загудел третий свисток. Матреша сбежала со сходни. Антон поднялся на мостик и стал к рулю с подручным.
Старый капитан, в дождевике поверх теплого пальто, обмотанный шарфом и в теплых английских перчатках, озабоченный, стоял на мостике, обернувшись к корме, чтобы не прозевать хода вперед при отдаче швартовов и пароход не ударился бортом о стенку мола.
Увидав своего любимца, славного рулевого, Никифор Андреевич кинул:
— Легко, Антон, снарядился. Зазябнешь. Есть полушубок?
— Есть, вашескобродие. Не успел одеться. Снимемся, надену.
— Видно, жена помешала?
— Приезжала проводить, Никифор Андреич!
Убрали сходню. Никого из посторонних не осталось.
— Отдавать швартовы! — скомандовал капитан.
И сию же минуту, как только что стали отдавать швартовы, капитан возбужденно крикнул по телефону в машину:
— Полный ход вперед!
Машина застучала, и винт забуровил. “Баклан” отходил от пристани и, раскачиваясь с бока на бок, обдаваемый верхушками волн, направился, сделав поворот налево, в море.
Капитан тихонько перекрестился и, полный решимости не оставить мостика, чтоб бороться с штормом, с угрюмым видом человека, для которого нет выхода из положения, смотрел вперед и тоскливо смотрел и слушал, как на просторе дьявольски поднимаются и ревут волны.
Придерживая зазябшей рукой шляпку, Матреша стояла у края пристани, не спуская глаз с Антона, ворочавшего рукоятку штурвала. Ужас отражался в расширенных зрачках Матреши при мысли, что Антону не вернуться. Напрасно стараясь улыбнуться, она кивала на пароход головой, чувствуя, как рыдания перехватывают горло.
Прибой грохотал, и волны гудели.
В публике ахнули. Многие крестились, точно прощались. Никто не спускал глаз с отошедшего парохода.
“Баклан” только что отошел, как качка уже “трепала” пароход. Нос его стремительно опускался, словно зарываясь в воду, и корма взлетала словно на дыбы. И мгновениями “Баклан” скрывался от глаз и снова показывался, такой маленький, метающийся, захлестываемый бешеными волнами и, казалось, обреченный на гибель.
По мере того, как “Баклан” удалялся от мола, пароход казался с берега еще беспомощнее и чаще закрытым волнами.
Публика стала расходиться.
Зрители “посерее”, подавленные, под впечатлением потрясающего зрелища обреченных людей, бросали недружелюбные короткие взгляды на тех из немногих возвращающихся с мола господ, которые, тепло одетые и довольные, внушительно и громко восхищались грозным морем и беснующимся прибоем и с веселой развязностью болтали и смеялись.
Матреша, с красными от слез глазами, удрученная тоскливыми думами об Антоне, тихо и раздумчиво, ни на кого не глядя, проходила в толпе, направляясь к извозчикам, чтоб спешить домой. Ее нагнал жилец пятого номера пансиона “Айканихи”, маленький круглый молодой человек в щегольском меховом пальто и в бобровой боярке, месяц тому назад приехавший из Петербурга в Ялту отдыхать от чего-то и зачем-то вдохновляться морем. Неказистый, со скуластым, румяным и самодовольным лицом, он заглянул в лицо Матреши и слегка победоносным и наглым тенорком воскликнул:
— И вы полюбоваться природой, Матреша?.. Вы на морозе прехо…
И внезапно оборвал слово.
Оборвал и, решительно сбросив золотое пенсне и словно бы лично оскорбленный страшным порывом ледяного ветра, быстро спрятал в серебристый бобровый воротник свой чувствительный к холоду, пухлый, маленький вздернутый нос.
Глаза Матреши сверкнули презрительным огоньком. Она отвернулась от “пятого номера” и пошла скорее. А молодой человек удивленно и обиженно взглянул на Матрену, такую внимательную и любезную в пансионе и такую грубую на улице.