Легенда Кносского лабиринта
Шрифт:
— Один, — кивнул я. Глазки собеседника вспыхнули удовольствием — тоже мне, нашел счастливый оракул. Хотя после таких приключений (если не врет) им любое человеческое лицо в радость.
— Скажи, Теспий, а ты местный?
— Ну… скажем так, приехал на Крит по делам. А что?
— Понимаешь, после этого тумана у нас протухла вся питьевая вода. Не подскажешь, нет ли тут поблизости подходящего ручейка — пополнить наши запасы?
Вроде вчера, пока я лазал по кустам за хворостом, недалеко в стороне что-то журчало. Не ручей, скорее, родник, но, думаю, сидонцам все равно. А по мне — лишь бы убирались поскорее.
Я
В себя приходить трудно и как-то… лень. Это ж, небось, вставать придется, куда-то идти, кого-то бить. Или мыть? Не помню. В ушах звенит хор цикад, приглушая пульсирующую боль, поселившуюся в затылке, перед глазами дрожат цветные круги, руки и ноги решили отомстить нерадивому хозяину и отказываются пошевелиться. И вдруг сверху, ударом сотни бронзовых гонгов, разбивая уютное оцепенение вдребезги:
— Эй, падаль! Как посмели вы нарушить мой покой?! Отвечайте, дети ослицы!
И тут же свистящим шепотом в уши сквозь назойливое цикадье стрекотание:
— Не смотри, слышишь? Не смей смотреть!
Да-да, конечно, сейчас только один разок взгляну, и больше — ни-ни. Если сумею открыть глаза. Под веками — острая резь, стеклистая паутина мешает видеть, но я все равно смотрю, как сидонцы прекращают суету и медленно, словно против воли, стягиваются в круг. Мои давешние знакомцы-близнецы, рванувшиеся было к незваному гостю, останавливаются, натолкнувшись на невидимую стену, и начинают крупно вздрагивать всем телом. Один за другим чужаки падают на колени — неуклюже, тяжело, как тряпичные куклы, на которых новобранцев учат обращаться с оружием — и ползут к ногам божества, снизошедшего до смертных козявок. Рты распахнуты в немой мольбе, слюна течет по подбородку, трясущиеся от страха и вожделения руки протянуты вперед — припасть, прикоснуться, обжечься невыносимым сиянием так, чтобы зашипела и обуглилась кожа, и благословлять эту боль, ибо она слаще нектара, желанней амброзии, дарующей бессмертие. Кажется, даже море корчится в пароксизме страсти, пытаясь дотронуться хотя бы краешком волны, и обессилено откатывается назад, торопясь собраться с силами для новой попытки.
Виновник творящегося безумия неподвижно стоит в коконе из света и тьмы, льнущих к нему шелудивыми суками. Бесстрастны синие глаза, перед которыми блекнут от зависти драгоценные камни, губы чуть кривятся в презрительной усмешке, и внезапно в мою грудь впиваются когти звериного бешенства и ревности — никто не смеет касаться сияющего чуда даже взглядом! В Тартар осквернителей! Видимо, такая же мысль приходит в голову всем одновременно, и тряпичные куклы начинают танец. По кругу, по кругу, в центре коего — неведомый бог, движется хоровод живых мертвецов, ритмично звенят ножи из железа и черной бронзы, возникшие буквально из воздуха, хрипы умирающих вплетаются в странную мелодию, и налетевший ветер треплет перья в крыльях Танатоса. Кусок песчаного берега становится одним большим алтарем — хайя, Астерий, прими кровавую жертву во имя твое!
Комковатый кисель воздуха, застрявший в горле, заставляет меня раскашляться. Я мотаю головой, смаргивал невольные слезы и никак не могу остановиться. Но наваждение схлынуло, тягучий ритм выпустил сердце из цепких лап, и осталось то, что осталось — песок, залитый кровью, трупы с перерезанными глотками и вспоротыми животами (мало ли я трупов в жизни видел?), и — печальное божество, с обреченным выражением лица взирающее на эту картину. Да, еще я, связанный по рукам и ногам, валяюсь на земле, напоминая самому себе запутавшуюся в сетях рыбину. Сейчас подойдет рыбак — и острогой! Но рыбак проходит мимо улова, торопясь спрятать свою смертоносную красоту под привычным уродством, а я жадно пытаюсь
— Тесей, ты… в порядке? — в голосе чудится страх. Ну да, только еще одного сумасшедшего ему сейчас не хватает.
— А что, не видно? — пытаюсь улыбнуться, но тошнота, пересохшее горло и потрескавшиеся губы убивают идею улыбки на корню.
Вскидываю голову и вместо ослепительного чуда вижу перед собой звериную морду. Только мне теперь все равно, потому что волшебство никуда не делось, притаившись в стеклисто поблескивающих глазах напротив, в тревожном взгляде, в сильных руках, которые сноровисто перерезают веревки и быстро ощупывают меня на предмет возможных повреждений. От их прикосновений по затекшим конечностям бегают мурашки, концентрируясь в районе позвоночника — так и тянет блаженно выгнуть спину.
— Они ничего тебе не сломали? Тебя не били?
— Только по голове.
— Тогда не страшно — голова-то пустая, там ничего пострадать не должно, — ну вот, опять смеется. Над смертельно раненым и чуть-не-попавшим-в-рабство наследником афинского престола. Я одновременно пытаюсь возмущенно сверкнуть глазами и жалобно застонать, но Астерий отходит в сторону, исчезая из моего поля зрения. Кряхтя, кое-как сажусь на песке, и тут у меня под носом возникает кубок с водой.
— Ты туда яду не подсыпал? — выпаливаю я и присасываюсь к кубку крепче, чем младенец к материнской груди.
— Тебе повезло. Вчера я собирался второпях и не взял с собой такую полезную вещь, — боги, он не шутит. — Что ты видел?
— Почти ничего, — мой голос звучит довольно уверенно. Я и сам не понимаю. Возможно, это был обычный бред. Или необычный. — Меня, знаешь ли, по голове стукнули.
Астерий пытливо вглядывается в мои честные глаза, но ему слишком сильно хочется верить в то, что я говорю правду. Поэтому мой спаситель вздыхает и просит рассказать, отчего эти милые люди воспылали ко мне столь горячей любовью. Уж не поторопился ли он вызволять меня из их дружеских объятий? Ответные колкости пока не идут с языка, и я просто излагаю утренние события вкупе с историей Антиоха. Астерий мрачнеет, хмурится, и я чувствую, что мои вопросы останутся незаданными. Пока.
— Послушай, символ удачи. Ты сейчас вернешься во дворец, найдешь начальника стражи и передашь: я велел прислать солдат, тут надо немного прибраться. Лишнего не рассказывай — неизвестный корабль, бойня, скорее всего, передрались из-за добычи. Потом иди к своим, пусть начинают тренировку. Ну, сам сообразишь.
— А ты?
— А я подожду здесь. Всё, разговоры потом. Давай!
Уходя, я оборачиваюсь. Астерий стоит ко мне спиной, запрокинув голову, а у его ног простирается чудовищный жертвенник проклятому полубогу.
Антистрофа четвертая. Минотавр
Тьма, окутавшая меня плотным покрывалом, отпускает неохотно, через силу. Я вязну мухой в густой патоке и отчаянно рвусь наверх, а воздух пахнет ужасом и кровью, и это может значить только одно — я опоздал. Безумие втягивает когти, облизываясь сытой кошкой, и сворачивается клубочком где-то в закутке внутреннего лабиринта до следующего раза, оставляя меня лицом к лицу с остатками своего пиршества.
Открыть глаза — подвиг, куда там Персею с его Горгоной, у того хоть полированный щит был, а у меня?.. Очень хочется, как в детстве, зажмуриться покрепче и представить, будто ничего ужасного не произошло — просто приснился страшный сон. Сейчас придет мама, принесет кружку теплого молока, а я буду морщиться и пить ненавистную жидкость самыми мелкими глотками — пусть мама подольше посидит на краю ложа, поглаживая мои взъерошенные вихры… Глупо. Тем более что и теплое молоко, и мамину руку в волосах я придумал сам.