Шрифт:
Стефан Цвейг
Легенда о сестрах-близнецах
В одном южном городе, имени которого я предпочитаю не называть, как-то под вечер, пройдя узким переулком и завернув за угол, я вдруг увидел очень старинное здание с двумя высокими башнями, столь сходными между собой, что в вечерних сумерках одна казалась тенью другой. Это была не церковь и, по-видимому, не дворец древних времен; массивными внушительными стенами здание напоминало монастырь, однако его архитектура носила явно светский характер, хотя назначение его представлялось неясным. Вежливо приподняв шляпу, я обратился к краснощекому мужчине, сидевшему за стаканом янтарного вина на террасе маленького кафе, с просьбой сообщить мне, как называется это здание, которое столь величаво высится над низенькими крышами соседних домов. Мой собеседник удивленно посмотрел на меня, потом улыбнулся тонкой улыбкой и неторопливо заговорил:
– - Затрудняюсь дать вам точные сведения. На плане города оно, вероятно, обозначено как-нибудь иначе, мы же называем его, по-старинному, "Дом сестер", потому ли, что обе башни так похожи друг на друга, или, быть может, потому, что...
Он запнулся и уже без улыбки испытующе взглянул мне в лицо, словно желая удостовериться, достаточно ли возбуждено мое любопытство. Но неполный ответ удваивает интерес,-- мы очень быстро разговорились, и я охотно принял его предложение выпить стакан терпкого золотистого вина. Перед нашими взорами, в свете медленно подымающейся луны, таинственно поблескивало кружево башен; вечер был теплый, вино пришлось мне по вкусу, так же как и рассказанная моим собутыльником занимательная легенда о сестрах-близнецах, которую я передаю здесь добросовестно, не ручаясь, однако, за ее историческую достоверность.
Войско императора Феодосия расположилось на зимние квартиры в тогдашней столице Аквитании; когда загнанные лошади благодаря длительному отдыху снова обрели гладкую, словно атлас, шерсть, а солдаты уже начали скучать, случилось так, что предводитель
В тот самый час, когда римские воины нашли в сарае на соломенной подстилке окровавленный труп мятежника и, сорвав с него платье и драгоценности, бросили, нагого, на свалку, его жена, не ведая о гибели мужа, родила во дворце, на роскошном парчовом ложе, двойню; девочек-близнецов при большом стечении народа окрестил сам епископ и нарек их Софией и Еленой. Но еще не умолк гул церковных колоколов и звон серебряных чарок на пиру, когда внезапно пришла весть о мятеже и гибели Герилунта, а вслед за ней -- вторая: император, согласно общепризнанному закону, требовал для своей казны дом и имущество мятежника. Итак, после столь краткого счастья красавица лавочница, едва оправившись от родов, снова была вынуждена надеть свое реденькое шерстяное платье и спуститься в промозглую уличку на окраине города; но прежней нищете сопутствовали теперь горечь разочарования и забота о двух малютках. Снова сидела она с утра до вечера на низкой деревянной скамеечке в своей лавчонке, предлагая соседям пряности и сладкие медовые коржики, и нередко вместе со скудными грошами на ее долю выпадали злые насмешки. Горе быстро погасило блеск ее очей, преждевременная седина посеребрила волосы. Но за все лишения и невзгоды вознаграждали ее резвость и чарующая прелесть сестер-близнецов, унаследовавших обаятельную красоту матери; они были столь сходны обличьем и живостью речи, что одна казалась зеркальным отражением пленительного образа другой. Не только чужие, но и родная мать подчас не могла отличить Елену от Софии, так велико было это сходство. И она велела Софии носить на руке льняную тесемочку, чтобы отличать ее по этому признаку от сестры, ибо, услыхав голос или увидев лицо дочери, она не знала, каким именем назвать ее.
Но сестры, унаследовав победную красоту матери, роковым образом получили в удел и необузданное честолюбие и жажду власти, отличавшие их отца; каждая стремилась во всем превзойти не только сестру, но и всех ровесниц. Еще в те ранние годы, когда дети обычно мирно и бесхитростно играют друг с другом, сестры во всякое дело вносили соревнование и зависть. Если кто-нибудь, плененный красотой одной из девочек, надевал ей на палец колечко, не подарив другой такого же, если волчок одной вертелся дольше, чем волчок другой, мать заставала обиженную на полу, с засунутым в рот кулачком, злобно стучащей ножками об пол. Похвала, ласковое слово, обращенное к одной сестре, вызывало ревность другой, и, хотя они были так схожи между собой, что соседи в шутку называли их "зеркальцами", они непрерывно мучили друг друга бешеной завистью. Тщетно пыталась мать потушить разгоравшееся пламя чрезмерного честолюбия враждующих сестер, тщетно старалась ослабить вечно натянутые струны соревнования; ей пришлось убедиться, что злосчастное наследие отца продолжает жить в несозревших душах детей, и только сознание, что благодаря этому неустанному соревнованию обе девочки стали самыми умелыми и ловкими среди своих ровесниц, служило ей некоторым утешением. За что бы ни взялась одна, другая тотчас же старалась превзойти ее. И так как обе девочки обладали от природы проворством рук и сметливостью, то они быстро научились всем полезным и приятным женским искусствам, а именно: прясть лен, красить материю, оправлять драгоценные камни, играть на флейте, грациозно танцевать, сочинять затейливые стихи и петь их под звуки лютни, не в пример придворным дамам, они даже изучали латынь, геометрию и высшие философские науки, с которыми знакомил их, по доброте сердечной, один старый диакон. И скоро во всей Аквитании не стало девушки, равной по красоте, воспитанию и гибкости ума двум дочерям лавочницы. Но никто не мог бы сказать, кому из двух слишком уж одинаковых сестер, Елене или Софии, принадлежит первенство, ибо никто не отличил бы одну от другой, ни по облику, ни по движениям, ни по речи.
Но вместе с любовью к изящным искусствам и приобщением ко всему тому, что наполняет душу и тело пылким стремлением вырваться из узкого ограниченного мирка в бескрайние просторы духа, в обеих девушках росло жгучее недовольство низким положением матери. Возвращаясь домой из академии, с диспутов, где они состязались с учеными, искусно перебрасываясь тонкими аргументами, или с танцев,-- еще овеянные звуками музыки,-- они заставали в своей прокопченной уличке растрепанную мать, которая до позднего вечера торговалась с покупателями из-за горсти перечных зерен или нескольких позеленевших медяков. Они стыдились своей беспросветной нищеты и, лежа без сна на колкой ветхой циновке, больно царапавшей горячее девичье тело, проклинали свою судьбу, ибо, превосходя красотой и умом знатнейших дам, призванные носить мягкие пышные одежды, звеня драгоценными украшениями,-они были похоронены в затхлой, глухой дыре и могли, в лучшем случае, выйти замуж за бондаря -- соседа слева, или оружейника -- соседа справа; а ведь они дочери великого полководца, с королевской кровью в жилах и властной душой. Они жаждали сверкающих чертогов и раболепной толпы слуг, жаждали богатства и могущества, и, если случайно мимо них проносили благородную даму в дорогих мехах, с сокольничими и телохранителями вокруг легко колеблющихся носилок, щеки их становились такими же белыми от злобы, как зубы во рту. Бурно вскипало в крови необузданное честолюбие мятежного отца, который также не хотел мириться с золотой серединой, со скромной судьбой; день и ночь они только о том и думали, как бы вырваться из столь недостойного существования.
И вот хоть и неожиданным, но вполне понятным образом случилось, что в одно прекрасное утро София, пробудясь, нашла ложе сестры опустевшим: Елена, ее двойник, зеркало всех ее вожделений, тайно скрылась ночью, и встревоженная мать со страхом спрашивала себя, уж не похитил ли ее кто-нибудь силой, ибо многие знатные юноши поражены были двойным сиянием сестер и ослеплены им до потери рассудка. Наскоро одевшись, она бросилась к наместнику, который именем императора правил городом, заклиная его выслать погоню за злодеем. Тот обещал. Но уже на другой день, к великому стыду матери, распространился слух, что Елена, едва созревшая для любви, по доброй воле бежала с юношей высокого рода, взломавшим ради нее отцовские ларцы и сундуки. Неделю спустя вслед за первой вестью пришла другая, еще более ужасная: путники рассказывали, как пышно живет юная блудница в соседнем городе со своим любовником, окруженная слугами, соколами и заморскими зверями, щеголяя в мехах и парче, на соблазн всем честным женщинам. Но не успели эту весть разжевать болтливые людские уста, как новая, еще более страшная, явилась на смену: Елена, опустошив мешки и карманы безусого мальчишки, покинула его и перебралась во дворец казначея, древнего старика, всегда слывшего скрягой, отдала ему свое юное тело за еще большую роскошь и теперь безжалостно грабит его. Через несколько недель, повыдергав золотые перья казначея, она бросила его, словно общипанного и выпотрошенного петуха, взяв себе другого любовника: этого сменил новый, еще более богатый, и вскоре ни у кого уже не оставалось сомнений, что Елена в соседнем городе торгует своим юным телом не менее усердно, чем дома ее мать -- пряностями и сладкими медовыми коврижками. Тщетно слала несчастная вдова гонца за гонцом к заблудшей дочери, умоляя ее не позорить столь кощунственно память отца. Мера непотребства переполнилась, когда однажды, к вящему стыду матери, от ворот города двинулось по улице пышное шествие: впереди шли скороходы в ярко-алых одеждах, за ними следовали, как при въезде вельможи, всадники, и среди них, окруженная резвыми персидскими собаками и диковинными обезьянами, Елена, юная гетера, пленительная, как ее тезка -- Прекрасная Елена, некогда потрясавшая царства,-- и разодетая, словно языческая царица Савская, вступающая в Иерусалим. Собрались ротозеи, заработали языки; ремесленники выбегали из своих хижин, писцы бросали пергамент, толпа любопытных окружила шествие; потом всадники и слуги выстроились для почетной встречи на рыночной площади. Наконец, распахнулась завеса, и юная блудница надменно перешагнула порог дворца, принадлежавшего когда-то ее отцу; расточительный любовник, ради трех жарких ночей, откупил его у казны для Елены. Точно в свою вотчину вступила она в покой, где на парчовом ложе ее родила мать, и вскоре давно покинутые хоромы наполнились дорогими языческими статуями, холодный мрамор одел деревянные лестницы, мозаичные плиты покрыли полы, словно плющом обвили стены тканые ковры с изображением людей и событий; звон золотых чаш сливался со звуками музыки на праздничных пиршествах, ибо, обученная всем искусствам, пленяя всех молодостью, умом, Елена скоро стала самой прославленной и самой богатой из гетер. Из соседних городов, из чужих стран стекались богачи -христиане, язычники, еретики, чтобы хоть раз вкусить ее ласк, и так как жажда могущества Елены не уступала безудержному честолюбию ее отца, она железной рукой держала влюбленных и безжалостно затягивала петлю страсти, пока не выманивала все их состояние. Даже сын наместника, и тот вынужден был уплатить изрядный выкуп ростовщикам и заимодавцам, когда после недели любовных утех, все еще одурманенный и вместе с, тем жестоко отрезвленный, покинул объятия и дом Елены.
Не удивительно, что столь бесстыдное поведение злило честных женщин города, особенно -- пожилых. В церквах проповедники обличали порок, женщины на рынке гневно сжимали кулаки, и часто во дворце звенели окна и ворота от пущенных в них камней. Но как ни возмущались добродетельные женщины -покинутые жены, одинокие вдовы,-- как ни негодовали старые, искушенные в своем ремесле блудницы, как они ни обливали грязью этого дерзкого, внезапно ворвавшегося на их луга наслаждения жеребенка, никто не пылал гневом сильнее, чем София, сестра Елены. Не потому терзалась она, что та предается пороку; нет, ее мучило раскаяние, что сама она упустила случай, когда знатный юноша сделал ей такое же предложение, и вот все то, о чем она втайне мечтала, власть над людьми и жизнь в роскоши, досталось сестре, а в ее холодную каморку по-прежнему врывается ветер и воет наперегонки с ворчливою матерью. Правда, Елена, в хвастливом упоении своим богатством, неоднократно посылала ей дорогие наряды, но гордость Софии не позволяла ей принимать подачки. Нет, не могло утолить ее честолюбие бесславное подражание смелой сестре; она не желала драться с ней из-за любовников, как в детстве из-за сладкого пряника. Ее победа должна быть полной. День и ночь размышляя о том, как бы заставить людей поклоняться ей и прославлять ее больше сестры, она убедилась по настойчивому вниманию к ней мужчин, что сохраненный ею скромный дар -- девственность и незапятнанная честь -- превосходная приманка и что умная женщина может извлечь немалую выгоду из этого достояния. И потому она решила обратить в сокровище именно то, что сестра опрометчиво расточила, и выставить напоказ свою добродетель так же, как сестра-гетера ?--свое тело. Если та стяжала славу горделивой роскошью-- она прославится смиренной бедностью. Еще не угомонились языки сплетников, как в один прекрасный день любопытство изумленного города получило новую пищу: София, сестра гетеры Елены, стыда ради и во искупление прелюбодейной жизни сестры, покинула греховный мир и вступила послушницей в благочестивый орден, посвятивший себя уходу за хворыми и немощными. Опоздавшие любовники рвали на себе волосы от досады, что нетронутое сокровище ускользнуло из их рук. Но все набожные люди, радуясь небывалому случаю противопоставить сластолюбию пленительный образ богобоязненной красоты, усердно разносили по свету эту весть, и не было девушки в Аквитании, которую славословили бы так ревностно, как Софию, самоотверженно день и ночь ухаживающую за покрытыми язвами больными и не гнушавшуюся даже прокаженных. Женщины преклоняли колена, когда она в белоснежном чепце проходила мимо, опустив глаза, епископ неоднократно хвалил ее в своих проповедях, как благороднейший пример женской добродетели, а дети благоговейно смотрели на нее, словно на невиданное небесное светило. И вдруг -- легко можно себе представить досаду Елены -- внимание всей страны отвернулось от нее и обратилось на непорочную жертву искупления, которая, страшась греха, словно белый голубь, воспарила в горние пределы смиренномудрия.
Поистине, словно созвездие Близнецы, сияла в последующие месяцы слава сестер над восхищенной страной на радость и грешникам и благочестивым. Ибо если первые находили у Елены усладу телесную, то духовной усладой дарил вторых блистающий добродетелью образ Софии, и, в силу такого раздвоения, впервые от начала мира в этом городе Аквитании царство божие отделено было от царства дьявола столь отчетливо и наглядно. Целомудренный видел в Софии своего ангела-хранителя, а погрязший в грехах вкушал наслаждение в объятьях ее недостойной сестры. Но в душе смертного между добром и злом, между плотью и духом пролегают потаенные тропки, и вскоре оказалось, что как раз эта двойственность неожиданно явилась источником соблазна. Ибо сестры-близнецы, вопреки столь различному образу жизни, оставались внешне как две капли воды похожими друг на друга: тот же рост, те же глаза, та же улыбка и чарующая прелесть; не удивительно, что многих мужчин охватило смятение. Случалось, что юноша, проведя знойную ночь в объятиях Елены, утром торопился уйти от нее, дабы поскорей смыть с души грех, и вдруг останавливался как вкопанный, протирая глаза,-- уж не дьявольское ли это наваждение? Ибо смиренная послушница в скромном сером одеянии, которая катила в кресле по саду больницы страдающего одышкой старика и без отвращения кротко и ласково вытирала больному беззубый слюнявый рот, казалась юноше женщиной, только что оставленной им на ложе. Он пристально вглядывался: да, те же губы, те же мягкие и нежные движения, правда в порыве не земной страсти, а в возвышенной любви к ближнему; он вглядывался, глаза у него загорались, и мало-помалу монашеское одеяние становилось прозрачным и сквозь него проступало хорошо знакомое тело блудницы. И такой же обман чувств смущал душу тех, кто, выйдя из дому, где он только что с благоговейным трепетом смотрел, как оказывает помощь целомудренная София, за первым углом натыкался на нее, но странно преображенную,-- роскошно одетую, с обнаженной грудью, в толпе поклонников и слуг торопящуюся на пир. Это Елена, не София, говорили они себе, и все же, глядя на послушницу, не могли не видеть ее наготы, и грешные мысли соблазняли их в самом благочестии. От этой раздвоенности произошло такое смятение чувств, что порой желания, наперекор воле, шли превратным путем, и случалось, что юноши в объятиях продажной сестры грезили о непорочной, а встречаясь с доброй самаритянкой, взирали на нее с плотским вожделением. Ибо творец мира сего, когда мастерил мужчин, явно что-то перекосил в них; поэтому они всегда требуют от женщин обратное тому, что те им предлагают: если женщина легко отдается им, мужчины вместо благодарности уверяют, что они могут любить чистой любовью только невинность. А если женщина хочет соблюсти невинность, они только о том и думают, как бы вырвать у нее бережно хранимое сокровище. И никогда не находят они покоя, ибо противоречивость их желаний требует вечной борьбы между плотью и духом; здесь же какой-то затейливый бес затянул двойной узел, ибо блудница и монахиня, Елена и София, так походили друг на друга, что казались одной и той же женщиной, и никто уже точно не знал, к которой из них вожделеет. И стало так, что беспутная молодежь города чаще толпилась у ворот больницы, чем в тавернах, и развратники, соблазнив блудницу золотом, заставляли ее для любовных утех надевать серое монашеское одеяние, дабы обольщать себя мыслью, будто они обнимают неприступную Софию. Весь город, вся страна мало-помалу были втянуты в эту нелепую бесовскую игру самообмана, и ни увещания епископа, ни уговоры правителя города не могли прекратить изо дня в день повторявшегося кощунства.
Казалось бы, сестры, окруженные поклонением и почестями, могли полюбовно поделить между собой славу и успокоиться тем, что одна -- самая богатая, а другая -- самая благочестивая женщина в городе; но обе, снедаемые честолюбием, с гневно бьющимся сердцем только и думали о том, как бы нанести друг другу урон. София со злости кусала губы, когда до нее доходили слухи, что сестра в греховном лицедействе глумится над ее благочестивой жизнью, Елена же ударами плети осыпала слуг, доносивших о том, что паломники стекаются в город, чтобы поклониться ее сестре, а женщины целуют землю, по которой ступала ее нога. Но чем больше зла они друг другу желали, чем сильнее ненавидели друг друга, тем тщательнее прятали они свои истинные чувства под личиной сострадания. Елена за пиром со слезами в голосе сокрушалась о сестре, столь безрассудно принесшей в жертву свою молодость и все радости жизни ради дряхлых стариков, которым давно пора умирать; София же неизменно заканчивала вечернюю молитву словами о несчастных грешницах, которые в безумии своем, ради мимолетных бренных благ земных, лишаются наивысшей отрады -- посвятить свою жизнь добрым и богоугодным делам. Но убедившись, что ни засылаемые друг к другу послы, ни доносчики не могут сбить их с однажды избранного пути, сестры понемногу стали снова сближаться, словно два атлета, хранящих видимость равнодушия, но уже нацеливших глаза и руки для сокрушительного удара. Все чаще стали они посещать друг друга, проявляя взаимную нежную заботу, и в то же время каждая готова была душу отдать, лишь бы повредить другой.