Легенды древнего Хенинга (сборник)
Шрифт:
– Как ты, такой большой, сумел поместиться в таком маленьком кувшине… – забормотал купец, судорожно вспоминая полузабытые сказки детства, но оба джинна не обратили на него внимания.
Лишь карлик выразительно покрутил пальцем у виска.
– Уходи, ифрит, – твердо повторил Раб Справедливости. – Я очень прошу тебя. Все-таки он – твой спаситель.
– Молодец Сулейман, что тебя заточил, – оборвал его карлик, становясь ростом с Джаммаля и продолжая расти. Руки Шахрияша набухли мышцами, клыки выдались вперед, и вдоль хребта побежала, топорщась, кабанья щетина. – Меня зря, а такую пакость, как ты, еще раньше надо было. Правильный ты слишком. Раздражаешь. Последний раз спрашиваю: уйдешь?!
Стагнаш
Через минуту, когда огненный смерч и бешеный водоворот столкнулись на берегу, купец едва успел отползти прочь, под защиту скал. Наверное, он на время лишился чувств, ибо схватку джиннов умели наблюдать без трепета лишь герои древности, а Джаммаль не был героем древности, и рассудок купца, некогда трезвый, практичный рассудок, дрожал озябшим попугаем, пряча голову под крыло. Много позже, открыв глаза в тишине, более оглушительной, чем недавний грохот, он увидел: мерзкий карлик, беззвучно изрыгая брань, ползет к нему от кромки берега. Тело карлика выглядело измятым, словно тряпка для уборки, Шахрияш скрипел зубами, тянул к купцу оплывающие руки, но песок впитывал ифрита, оплетал темными нитями, – и вскоре лишь мокрая дорожка указывала путь узника кувшина.
А у блестящего валуна стоял Абд-аль-Рашид. Еще стоял, качался, бился угасающим языком пламени, но вскоре ноги его подкосились, и джинн упал на песок. Ладонью правой руки он зажимал шею, там, где у человека проходит яремная жила. Купец бросился к своему джинну, плача, всхлипывая, с ужасом видя, как из-под пальцев Раба Справедливости сочится черный дым вперемешку с огнем.
Пепельно-бледное лицо джинна озарилось усмешкой.
– Он сказал правду: я плохой боец…
– Лекаря! – озираясь, закричал Джаммаль как безумный. – Лекаря!
Вопль его заметался над берегом.
– Не надо лекаря. Я джинн, не человек. Огонь течет в моих жилах, и скоро он иссякнет. Давай прощаться, о спаситель! Жаль, я не успел… не смог…
– Ты должен жить! – Купец не понимал, что говорит, чего требует, но мокрая дорожка за его спиной высыхала вдвое быстрее, будто второе солнце зажглось неподалеку. – Ты будешь жить! Я найду способ!.. Клянусь, я найду…
Чайки кричали над двоими, оплакивая день, и струйка дыма тянулась к птицам.
Позднее Петер Сьлядек так и не сумел разобраться, в какой момент он заснул? По всему выходило, что еще в самом начале сказки и вся история про джинна ему приснилась. Заодно оставалось неясным, сколько он спал. Час? Два? Больше?! Когда сон отхлынул, а Петер открыл глаза, Керима-аги рядом не было. Караван-баши, судя по гудению его баса, стоял поодаль и с кем-то беседовал.
Бродяга сел, кутаясь в одеяло.
У дверей обширного помещения, где он лежал, толпились люди. Керима-агу Петер узнал сразу, остальные были незнакомы. Щуплый старик, судя по одежде, ломбардский банкир, возле него – великан-авраамит, похожий на портового грузчика, но в кафтане менялы и с кошелем на поясе. Вокруг вертелся молоденький купчик, заглядывая всем в глаза.
– Сьер Фьярелла! Рабби Борух! Вы неверно поняли!.. Вы…
Петер узнал голос купчика. Этот человек не так давно утверждал: «Я и мертвого уговорю!», собираясь взять кредит. Сейчас он выглядел жалким и заискивающим.
– Керим-ага! – Ломбардец шагнул ближе к караван-баши, доверительно коснувшись плеча. – Простите старого Фьяреллу! Я не знал, что новоприбывший караван ведете вы, а этот… этот молодой человек не потрудился уведомить нас. Хюсен Борджалия, вы позорите имя собственного отца! Сами понимаете, уважаемый Керим-ага, под ваше слово мы скупили бы весь невольничий рынок оптом, и процент на займе был бы минимален!..
В мышиных глазках Хюсена Борджалии мелькнула радость. Так или иначе, кредит будет выдан. Мелькнула – и погасла, едва к Хюсену повернулся строгий караван-баши.
– Тебе не стыдно, Хюсен? – тихо спросил Керим-ага.
– Я… мне… – залепетал купчик. Петер с изумлением видел, как лицо Хюсена меняется: из-под маски растерянности и умирающей радости выглядывал обиженный мальчишка, впервые в жизни сообразивший, что его могут не столько обидеть, сколько наказать за дело. – Керим-ага, я не думал, что займ…
Караван-баши устало качнул головой:
– Дело не в займе. Сын Мустафы Борджалии, находясь во Вржике, может брать займы по личному усмотрению. Здесь ты в своем праве. Речь о другом: ты же знал, что я не вожу невольничьих караванов?
И, словно в подтверждение сказанного, на миг глянул себе за левое плечо.
Улыбнулся.
И еще раз, уже без нажима:
– Тебе должно быть стыдно, Хюсен. Это плохо, когда человек тайком от других ладит негодные делишки. И это хорошо, когда человеку потом бывает стыдно. Я говорю смешные, странные, иногда бессмысленные вещи, но ты должен понять меня, Хюсен Борджалия. Потому что я не могу иначе.
– Он вас понял, Керим Джаммаль, – прогудел великан-авраамит, на два тона ниже самого караван-баши. – Он вас отлично понял. Не соблаговолите ли сегодня посетить мой дом? Мириам очень обрадуется. Она часто спрашивает: где вы? Что вы? А маленький Ицхок…
Слушая их разговор, Петер Сьлядек еще не знал, что пойдет вместе с караваном до самого Драгаша, а потом обратно во Влеру, пойдет погонщиком, носильщиком, мальчиком на побегушках, не за жалованье, а за кусок хлеба и возможность идти рядом с Керимом-агой, временами заглядывая ему за левое плечо. Они простятся на берегу Влерского залива. Парусная галера «Султан Махмуд» будет отходить от берега, держа курс в Барлетту, а на палубе застынет столбом тощий как жердь бродяга, прощаясь с караван-баши Керимом Джаммалем. И в утренней дымке, за спиной Керима-аги, Петеру вновь почудится смуглый джинн, зажимающий ладонью разорванную шею. Дым струился из-под пальцев Стагнаша, Раба Справедливости, но джинн улыбался, не спеша умирать, ибо огонь в его жилах не знал завершения. Огонь, порой жгучий, порой опасный, но всегда живой.
Так они и стояли на берегу: человек и его вечный спутник.
Джинн по имени Совесть.