Легенды Западного побережья (сборник)

Ле Гуин Урсула Кребер

— Мы сейчас находимся вот здесь, — рыжая женщина потыкала пальцем в другой квадрат на своей карте. Похоже, мне нужно было пройти всего улиц десять-двенадцать, чтобы попасть в музей. — Вы лучше идите прямо сейчас, пока тихо. Сегодня грозу обещали.

— Не могу ли я взять вашу карту? — жалобно попросила я. Она молча кивнула.

И я вышла на улицы города, настолько не уверенная в том, куда мне нужно идти, что шла крошечными шажками, словно тротуар передо мной вот-вот мог закончиться пропастью или крутой, непреодолимой скалой, а обыкновенный перекресток — превратиться в палубу судна, плывущего по морю. Но ничего такого не произошло. Широкие ровные улицы города пересекали друг друга через более-менее равные интервалы и были тихими, спокойными, хотя и лишенными какой бы то ни было растительности. Электрические автобусы и такси ведь производят очень мало шума, а частных машин в мире Унни не было. Я упорно продолжала идти, поглядывая в карту, и она привела меня точнехонько в Музей Искусств, который, правда, выглядел немного иначе, чем раньше: мне казалось, что ступени его крыльца были из бело-зеленого мрамора, а не из черного сланца. Зато все остальное вокруг

было таким, как мне и помнилось. Если честно, память у меня так себе. В общем, я прошла в гардероб и попросила подать мне мой плащ. Пока черноволосая девушка с серебристыми глазами и тонкими черными губами искала его, я думала: а почему, интересно, я спросила на том вокзале, когда отправляется следующий поезд? Куда это я собиралась поехать? Ладно, теперь самое главное — это получить обратно свой плащ. И все же, если бы там ходили поезда, неужели я бы уехала на одном из них? И куда?

Наконец плащ был мне выдан, и я поспешила назад, в гостиницу АПИМа, по крутым вымощенным булыжником улочкам, по обе стороны которых высились чудесные дома с балконами. По тротуарам двигалась целая толпа местных жителей с черными губами, хрупких настолько, что у них чуть ли все кости не просвечивали. В воздухе, как мне показалось, висела какая-то дымка, которая постепенно сгущалась, и вскоре туман скрыл и горы, нависавшие над городом, и остроконечные крыши домов. Возможно, жители Унни поголовно курят что-то галлюциногенное, подумала я. Или, может, в воздухе висит пыльца каких-то неведомых растений, которая как-то странно воздействует на мое восприятие, путая мысли и, похоже — это была очень неприятная мысль! — стирая фрагменты тех или иных воспоминаний, так что все события прошлого утрачивают какую бы то ни было согласованность, и совершенно невозможно припомнить, как ты куда-то попала и что случилось между какими-то двумя определенными событиями. А поскольку память у меня и так плохая, я и не могла быть абсолютно уверенной в том, позабыла я что-то или этого со мной вообще не происходило. До некоторой степени это напоминало сны, но я совершенно точно знала, что не спала, и все сильнее тревожилась, а потому, несмотря на сырость и холод, даже плащ свой не надела и бегом, вся дрожа, поспешила дальше через лес.

Я вдыхала висевший во влажном воздухе запах древесного дыма, острый и сладкий, и вскоре увидела проблеск света в вечерней мгле, которая уже сгустилась настолько, что ее, казалось, можно было пощупать. Хижина дровосека виднелась чуть в стороне от тропы, за деревьями; рядом было темное пятно огорода и сада; низенькое оконце с тесным переплетом светилось золотисто-красным светом; из трубы поднимался дым. Это было уединенное жилище, очень уютное на вид, и я уверенно постучалась. Через минуту дверь отворил какой-то старик — лысый, с огромной бородавкой на носу и со сковородкой в руке, на которой весело шипели жареные колбаски.

— Можешь назвать мне три своих желания, — спокойно предложил он.

— Я хочу найти гостиницу АПИМа! — выпалила я.

— Это желание исполнить невозможно, — пожал плечами старик. — Ты бы еще пожелала, чтобы у меня из носа росли сосиски!

Я немного подумала и сказала:

— Нет, этого я не хочу.

— Итак, чего бы ты хотела, не считая твоего желания узнать дорогу к гостинице, принадлежащей Агентству?

Я снова задумалась.

— Когда мне было лет двенадцать-тринадцать, — сказала я, — я часто воображала, что у меня есть три исполнимых желания и можно пожелать, что угодно. И я придумала: если я смогу благополучно и хорошо дожить до восьмидесяти пяти лет и написать несколько хороших книг, то смогу умереть спокойно, зная, что все те, кого я люблю, здоровы и счастливы. Я понимала, что это глупое, прагматичное, эгоистичное желание. Желание трусихи. Я знала, что надеяться на это несправедливо. Что столько никогда нельзя загадывать в качестве одного из трех желаний. Да и, кроме того, пожелав столько сразу, что бы я должна была делать с остальными двумя желаниями? И я решила, что можно было бы пожелать, чтобы все в нашем мире стали счастливее, или перестали бы воевать друг с другом, или проснулись бы завтра утром и поняли, как хороша жизнь, и были бы добры ко всем в течение целого дня, нет, лучше целого года, нет — всегда!.. И тут я начинала понимать, что по-настоящему не верю в возможность хотя бы одного из этих желаний осуществиться, что это не более чем желания. И пока они оставались просто желаниями, они были очень даже хороши, даже полезны, но больше они ничем стать не могли. И что бы я ни делала, я никогда не смогу достигнуть недосягаемой цели — как сказал царь Юдхиштира, обнаружив, что рай совсем не похож на то, что виделось ему в мечтах, что там есть ворота, которые не перепрыгнуть даже самому смелому и отчаянному коню. Если бы мои желания были конями, у меня был бы целый табун таких коней, гнедых, вороных, рыжих — прекрасных диких коней, никогда не знавших узды и седла, бешеным галопом мчащихся по равнинам мимо красных столовых гор и синих островерхих скал. Но ведь трусы способны мчаться верхом только на лошадке-качалке, сделанной из дерева и с нарисованными глазами; они едут на ней, качаясь взад-вперед, и все равнины и столовые горы находятся для них в одном месте — в детской — и лишь видятся «храброму» ездоку. Так что нечего и говорить о желаниях, — закончила я свой монолог. — Дайте мне, пожалуйста, одну колбаску.

И мы со стариком сели ужинать. Колбаски были великолепны, как и картофельное пюре, и жареный лук. Лучшего ужина я не могла и желать. Потом мы некоторое время сидели в дружелюбном молчании и смотрели на огонь, пока я не спохватилась: мне ведь пора было идти. Я поблагодарила старика за гостеприимство и попросила показать мне дорогу к гостинице АПИМа.

— Сейчас ведь глубокая ночь, — возразил он, покачиваясь в кресле-качалке.

— Но мне завтра утром нужно быть в Мемфисе!

— Мемфис, — пробормотал он задумчиво. Впрочем, может быть, он сказал: «Мемфиш». Подумав немного, он все же сказал: — Ну, хорошо, тогда вам лучше идти на восток.

И

в это мгновение из какого-то внутреннего помещения, которого я раньше не заметила, вдруг вывалилась целая толпа людей с голубоватой кожей и серебристыми волосами. Все они были одеты в смокинги и бальные платья с глубокими декольте; на дамах были прелестные крошечные остроносые туфельки, и все они что-то говорили пронзительными голосами, преувеличенно громко смеялись и жестикулировали. У каждого в руке был высокий стакан для коктейля с какой-то маслянистой жидкостью и одной блестящей зеленой оливкой. В общем, мне совершенно расхотелось оставаться в хижине старика, и я вышла в ночь, хотя она явно обещала быть крайне неспокойной, грозовой, когда мы смотрели на небо из окон лесного домика. Но оказалось, что на берегу моря совершенно тихо, над ровной темной поверхностью вод светит месяц, тихонько скользя над широкой дутой пляжа.

Не имея ни малейшего представления, где находится восток, я пошла направо, поскольку восток для меня обычно почему-то связан с правой рукой, а запад — с левой, что, видимо, означает, что я довольно часто стою лицом на север. Вода выглядела призывно; я сняла туфли и чулки и брела по песчаному мелководью среди набегающих и отступающих волн. Все вокруг было таким мирным, что я совсем не была готова к внезапному взрыву громких голосов и странного шума, к свирепо яркому свету, к запаху горячего томатного супа, которым меня то и дело обильно поливали какие-то люди, чуть не сбившие меня с ног, когда я, спотыкаясь, наконец взобралась на палубу судна, покачивавшегося в полосах дождя над исхлестанным дождем и ветром серым морем, полным белых пятнышек, похожих на шапочки на головах у бурых дельфинов или морских свиней, не могу сказать точнее. Оглушительный голос, донесшийся с мостика, проревел какие-то непонятные приказы, и еще более оглушающий вой пароходного гудка печально пронесся сквозь дождь и туман, предупреждая о появлении айсбергов. «Господи, как бы мне хотелось очутиться сейчас в гостинице АПИМа!» — воскликнула я в полный голос, но мой жалобный крик утонул в шуме, царившем вокруг. Впрочем, я ведь все равно никогда не верила в возможность исполнения трех желаний. Я промокла насквозь от вылитого на меня томатного супа, с неба тоже полил дождь, было чрезвычайно неуютно, и я совсем заскучала, но тут сверкнула молния — зеленая, в виде шара, я о таких только читала, но никогда не видела, — и с легким жужжанием, напоминавшим звук жарящихся на сковороде колбасок, слетела вниз из огромного, нависшего прямо надо мной облака и с громким хлопком расколола палубу ровно пополам. К «счастью», мы как раз в этот момент врезались в айсберг, и часть этого ледяного чудовища клином вошла в тело судна. Недолго думая, я взобралась на поручни и спрыгнула с чудовищно качавшейся палубы прямо на лед. С вершины айсберга я смотрела, как две половинки судна отодвигаются друг от друга все дальше и медленно уходят под воду. Все пассажиры высыпали на палубу; они были одеты в голубые купальные костюмы — мужчины в плавках, женщины в олимпийских закрытых купальниках. На некоторых купальниках и плавках имелись золотые полоски — по всей вероятности, это были знаки отличия, как у офицерского состава, ибо обладатели таких полосок громко выкрикивали разнообразные приказы, которым все прочие незамедлительно подчинялись. На воду было спущено шесть спасательных шлюпок, по три с каждого борта, и пассажиры уселись в них, соблюдая строгую дисциплину и порядок. Самым последним в лодку сел мужчина с таким количеством золотых полосок на плавках, что об истинном цвете самих плавок можно было только догадываться. Как только он оказался в шлюпке, обе половинки корабля полностью и совершенно бесшумно затонули. Шлюпки выстроились в ряд и поплыли куда-то вдаль, окруженные беломордыми дельфинами.

— Погодите! — закричала я. — Погодите! А как же я?

Они даже не обернулись. Шлюпки быстро исчезли в клубящейся мгле, и в ледяной воде теперь виднелись только дельфины. Я снова взобралась повыше и стала смотреть в морской простор, надеясь невооруженным глазом заметить хоть какую-то помощь. Карабкаясь по ледяным торосам, я думала о Питере Пэне и о том, как он сказал на своей скале: «Умереть — вот будет самое большое приключение на свете!» Во всяком случае, я эти его слова запомнила именно так. Я всегда считала, что это очень смелое заявление и что вот так конструктивно воспринимать смерть — пожалуй, единственно правильный выход. Но в данный момент мне отчего-то совсем не хотелось размышлять, насколько прав был Питер Пэн. В данный момент мне хотелось одного: вернуться в гостиницу АПИМа. Но, увы, с вершины айсберга я, естественно, никакой гостиницы разглядеть не смогла. Я видела лишь серое море, дельфинов в белых шапочках, серый туман, тяжелые тучи и медленно сгущавшуюся тьму.

А ведь раньше все менялось очень быстро, превращаясь во что-нибудь совершенно другое, думала я. Почему бы и сейчас этому айсбергу не превратиться в пшеничное поле, или нефтеочистительную станцию, или, на худой конец, писсуар? Почему я вдруг так здесь застряла? Неужели ничего нельзя с этим поделать? Стукнуть, например, кулаком (или топнуть ногой) и заявить: «Я хочу оказаться в Канзасе!»? Что, собственно, происходит с этим НЕПРАВИЛЬНЫМ миром? Вот уж действительно, мир из волшебной сказки! Ноги у меня совершенно закоченели, и только липкая корка бывшего томатного супа предохраняла мою одежду от полного обледенения на пронизывающем ветру, свистевшем над айсбергом. Нет, поняла я, надо двигаться, иначе замерзнешь. Надо что-то делать. И я принялась рыть во льду пещерку, руками и каблуками откалывая кусочки льда, отбрасывая более мелкие и расшатывая те, которые могла расшатать и вытащить целиком. Летевшие в разные стороны осколки льда над морем были удивительно похожи на чаек или на бабочек. Это дивное зрелище очень мне помогло, немного меня успокоив, потому что я уже настолько разозлилась, что покраснела от гнева и стала погружаться в лед, точно раскаленная докрасна кочерга, и айсберг стал таять вокруг меня, исходя паром и слабо шипя. И тут я заорала на пару каких-то бледных идиотов, которые зачем-то принялись поспешно стягивать с меня длинные перчатки и чулки: «Какого черта! Чем это вы занимаетесь?»