Легкий человек
Шрифт:
– Умеет жить,- говорит Сашка, оглядывая убогую комнату, и подмигивает мне: дескать - это я шучу!
Хозяйка озабоченно вынимает из печи пирог и щелкает ногтем по его румяной корке. Паша вносит самовар, светлый, как солнце, и угрюмо косится в сторону Сашки, а он говорит, облизывая губы:
– Чёрт! Надо мне жениться - люблю пироги!
– Женятся не ради пирогов,- разумно замечает Степаха.
– Я понимаю!
Полногрудая прачка весело смеется, но глаза ее смотрят серьезно, когда она говорит:
–
– А ты скольких забыла?
– спрашивает Сашка, ухмыляясь.
Степаха тоже улыбается; одетая пестро не по годам, она похожа не на прачку, а на сваху, на гадалку.
Дочь же ее, точно тихий гномик грустной сказки, лишняя среди нас да, кажется, и вообще лишняя на земле. Ест она осторожно, точно это не пирог, а костистая рыба. И почти каждую минуту ее большущие глаза медленно передвигаются в сторону Сашки; на его тонкое, подвижное лицо девочка смотрит странно, как слепая.
Под окном просительно и тихо ноет собака, с улицы доносится медная военная музыка, мерный, тяжкий топот сотен ног, большой барабан глухо отбивает такт марша.
Степаха говорит дочери:
– Что не бежишь на солдат глядеть?
– Не хочу.
– Славно!
– восклицает Сашка, бросая собаке корку пирога.- Как будто ничего больше и не надо мне!
Степаха смотрит на него глазами матери, оправляя кофту на высокой груди.
– Ну, и - врешь,- говорит она, вздохнув.- Тебе много надо...
– Я - не вру, это я про сейчас сказал,- сейчас мне ничего не надо; вот только Панька не ковыряла бы меня глазами.
– Больно нужно мне,- тихо и презрительно заметила девочка; мать ее сердито сдвигает брови, но - молчит, поджав губы.
Сашка беспокойно передернулся, искоса поглядел на девочку и заговорил горячо:
– Есть у меня какая-то дыра в душе, ей-богу! Хочется, чтоб душа была полна, спокойна, а я ничем не могу ее набить! Ты понимаешь, Максимыч,когда мне нехорошо, так я хочу, чтоб было хорошо, а добьюсь хорошего часа,так мне делается скушно! Отчего это?
Ему уже "сделалось скушно", я вижу это: живые глаза его беспокойно бегают по комнате, щупая ее убожество, в них горят едкие критические огоньки. Ясно, что он чувствует себя человеком, который попал не на свое место, но только сейчас догадался об этом.
Он пламенно говорит о беспорядке жизни, о слепоте людей, которые не видят этого обидного беспорядка, привыкли к нему. Мысли его мечутся, как испуганные мыши, и трудно следить за их быстрой путаницей.
– Неправильно поставлено всё,- вот что я вижу! Стоит церковь, а рядом - пес знает что! Иннокентий Васильевич Земсков стихи печатает, пишет:
Благодарю за те мгновенья,
Что освещают сердца тьму,
За сладкий миг прикосновенья
К святому телу твоему,
– а сам у сестры неправильно дом отсудил и намедни горничную свою, Настю, за косу драл...
– За что?
– спрашивает Степаха, разглядывая свои стертые руки, красные, как лапы гусыни; лицо у нее каменное, глаза она прячет.
– Не знаю за что... Та хотела даже к мировому подать, ну - он дал ей три рубля,- отказалась. Дура!
Сашка неожиданно вскакивает со стула.
– Ну, нам пора идти!
– Куда?
– спрашивает хозяйка.
– Дело есть,- врет Сашка.- Вечером я приду...
Он протягивает руку Паше, та смотрит на его пальцы, несколько секунд не решается коснуться их, потом пожимает руку Сашке так, точно отталкивает ее.
Уходим. На дворе Сашка бормочет, туго натягивая картуз:
– Чёрт... Не любит меня девчушка... Да и мне стыдно пред нею. Не приду я вечером...
Неприятные мысли точно сыпью выходят на его лицо, он краснеет.
– Надобно бросить Степаху,- это нехорошее баловство! И вдвое старше она меня, и всё...
Но, свернув за угол улицы, он уже ухмыляется и размышляет тепло, без тени хвастовства:
– Любит она меня, как цветок холит, ей-богу, право! Даже - совестно. До того иной раз хорошо с ней... лучше матери родной! Замечательно. Эх, бабы,- знаешь, брат, трудно с ними! Хороший народ, между прочим... Очень много надо любить их... а - разве угодишь на всех?
– Так ты бы хоть одну хорошо полюбил,- предлагаю я.
– Одну, одну,- задумчиво ворчит он.- Попробуй-ка одну-то...
Он смотрит в даль, за синюю полосу реки, на рыжие луга, на черный, встрепанный осенним ветром кустарник, бедненько одетый золотом листьев. Лицо Сашки - мило-задумчивое, видно, что он по горло сыт приятными воспоминаниями и они играют на душе его, как лучи солнца на воде ручья.
– Сядем,- предлагает он, остановясь у глинистого обрыва, за стеною монастыря.
Ветер гонит клочья облаков, по лугам летят тени; на реке стучит рыбак, конопатит лодку.
– Слушай,- говорит Сашка,- давай поедем в Астрахань?
– Зачем?
– Так. А то - в Москву?
– А как же - Лиза?
– Лиза... н-да-а...
И, в упор глядя на меня, спрашивает:
– Влюбился я в нее али нет еще?
– Ты бы околодочного спросил об этом.
Он хохочет; смех у него легкий, ребячий. Взглянул на солнце, на тени и вскакивает на ноги.
– Сейчас конфетчицы выйдут, - айда!
Он быстро шагает в улицу, озабоченный, засунув руки в карманы, нахлобучив картуз на глаза. Из ворот одноэтажного, казарменной постройки, дома одна за другою шумно выбегают девицы в платочках и серых передниках. Вот и Зина, стройная брюнетка с монгольским лицом и раскосыми глазами, в красной кофте, туго охватывающей ее бюст.