Лекарство для Люс
Шрифт:
– Благодарю всех, господа. Благодарю вас особенно.
– Он слегка поклонился Пьеру.
– Как только что было отмечено, аппарат Каневича - это живая часть нашей культуры. Мы без нее - не мы. Раз был в истории Владимир Каневич, значит, история уже распорядилась за нас. Мы не делаем благодеяния, мы спасаем друг друга. Спасая прошлое, мы спасаем себя. Отказать Пьеру Мерсье - значит взорвать наше собственное существование. Человечество едино не только в пространстве, но и во времени. ("Боже мой, - сверкнуло в уме Пьера, - он буквально повторяет Базиля"). Однако, что это я? Пространство, время... А душа-то человеческая? К ней, к душе продираться надо. И пусть бездна лет, пусть неразличимы вдали их лица.
Синеющее окно вспыхнуло румянцем. В избу вошел темнолицый пожилой человек в длинной белой рубахе. Стало тихо.
– Пьер Мерсье, человек из прошлого, здравствуй!
Стен не было. Было бескрайнее поле. И тысячи лиц, лишенных грима. Человек протягивал Пьеру руки:
– Не сердись на наших детей, Пьер Мерсье. Это удача, что ты попал к ним. Они показали тебе нашу Землю. Они полюбили тебя.
– Дети?
– пробормотал Пьер.
– Вы сказали - дети?
– Да, Пьер. Это их дом, их школа. Они кажутся тебе взрослыми, но вглядись в них сейчас, вглядись внимательно.
– Боже мой, дети!
– Пьер переводил взгляд с кудрявого, расплывшегося в улыбке Гектора на вдруг застеснявшуюся Алисию. Маленький Кукс пригладил вихры и смотрел на Пьера серьезно и напряженно, как отличник на доску с текстом трудной задачи. Кубилай лучился любовью и нежностью, а Турлумпий, щекастый Турлумпий пялил свои пуговицы так же, как на поляне при их первой встрече.
– Уже много лет, как Земля отдана детям, - говорил старик.
– Сначала с ними жили педагоги и воспитатели. Но потом необходимость в этом исчезла. Взрослые стали даже мешать свободному развитию детей, их творчеству. Выяснилось, что лучшей формой такого развития является игра. Игра для нас - путь к знанию, утверждение личности, постижение живой истории. В нашем мире нет зла, рожденного темными движениями человеческой души, и мы оказались бы бессильными перед космосом, не постигни мы опыта борьбы прошлого. Но закалка против зла - не главная цель игры. История человечества, и твоего века тоже, Пьер, учит не только борьбе, но и состраданию. И, отдаваясь игре до конца, наши дети постигают главную науку - науку добра. Дети встретили тебя, они же отправят тебя домой. Они вылечат твою Люс.
– И все это они сделают сами? Дети?
– Не совсем. Мы поможем им. Хотя главное они уже сделали. Мы не сразу узнали о твоем прибытии, и на плечи детей легла эта задача - понять, что они встретились с человеком из далекого прошлого. Мне приходилось заниматься психологией людей вашего времени, и я знаю, как нелегко перешагнуть лежащую между нами пропасть. Твой приезд стал экзаменом для их умов и для их сердец. Мне кажется, они выдержали экзамен. Правда, тебе пришлось немало испытать, но это не вина детей, а скорее их беда - слишком уж широка оказалась эта пропасть. И все-таки они приняли правильное решение.
– Но что происходит с ними потом, когда кончается детство? Почему они скрыли от меня ваш большой мир?
– Вырастая, мы покидаем Землю и...
– Старик повел рукой.
Открылся синий проем, и Пьер увидел пляску хвостатых звезд, толчею планет, блеск парящих в космосе величественных сооружений.
– Наш мир мог испугать тебя. Дети не хотели причинить тебе боль. Пусть, увидев лишь верхушку айсберга, ты получил превратное представление о нашем времени. Горька была твоя речь на Совете. Но помнишь, ты сказал - истинные глубины нашей жизни могут быть дальше, за этими играми. Так и есть, Пьер.
– Так вы не дадите мне взглянуть на ваш взрослый мир? Это запрещено?
– Мы ничего не запрещаем. Но подумай, прежде чем решиться. Ты можешь испытать такое потрясение, что никогда не оправишься. Пожелай ты остаться у нас навсегда, я бы не отговаривал тебя. Но были люди, сильные люди, рожденные после тебя, Пьер, которые, прожив с нами краткий миг, возвращались домой и навсегда оставались несчастными. А ведь ты хочешь вернуться...
– Старик отступил на шаг.
– Теперь я оставлю тебя на время.
Он ушел, а Гектор, Ина, Асса, Харилай и другие, сияя, бросились к Пьеру:
– Ну вот, ну вот, что я говорил, что я говорила...
Пьер напрягся, ожидая, что вот-вот услышит властное указание Кукса или Кубилая: "Ярче, ярче изображайте восторг!"
Но и Кубилай и Кукс прыгали рядом и кричали:
– Ну вот, я же говорил! Я говорил!
Ах, какие были проводы!
Ставил, конечно, Кукс, забияка и большой любитель покомандовать. Толстяк, сидевший на последнем Совете за печкой, скинул повязку - мешала и топал впереди парадирующих войск, воздев треуголку на шпагу и вопя что есть мочи: "Виват!" Бивак разбили у стен Лонгибура. Пьер сидел на слоне. Пальцы ласкали твердый цилиндрик в кармане куртки - маленький пенал со щепоткой оранжевого порошка, врученный ему нынче утром доктором из "Осеннего госпиталя". Пока пили-ели (Кубилай все норовил с Пьером чокнуться и поцеловаться, но не дотянулся - высоко), площадку огородили, увили лентами, обставили флажками, и грузинский князь в рог затрубил. Граф де Круа и Морис де Тардье пустили коней в галоп, сейчас сшибутся, затрещат копья, рассыплются, и - за мечи! Нет, передумали. Алисия им язык показала и по хоботу - к Пьеру, с венком из ромашек. И села рядом. Елена в пурпурной столе перебирала струны кифары. Проскальзывая длинными ногами, шел клетчатый Арлекин, смотрел провалами глаз, изгибал шею. Как ударом хлыста, сорвало Пьера с места. Он сполз по крутому боку, вскочил на стол:
– Там, у нас в Шатле, это делали так!
Он пустил волну по рукам - туда, обратно, снова туда. И вдруг застыл в мучительном изломе.
– Еще, еще!
– ревела толпа, а мим - Пьер узнал Жоффруа - глядел на него с восторгом темными кругами на меловой маске.
Кукс и Кубилай, отталкивая друг друга, бросились к нему - пожать руку, помочь слезть. Кубилай оказался проворней:
– Голубчик, это... это... Нет слов. Вы - гений. Умоляю, на одну минуту. Вот это движение...
– и увлек Пьера в сторону.
Поляна за стеной жимолости раздалась, чтобы вместить всех. На трибуне скрипел Алоизий Макушка:
– Дорогие сограждане! Мы собрались здесь в эту торжественную минуту, чтобы проводить, как говорится, в дальний путь нашего, так сказать, замечательного и, я не боюсь этого слова, старого друга, - и бил пробкой о графин.
Из машины, весь в мазуте, вылез Калимах и поставил на землю большую медную масленку.
– Ты у меня полетишь, - мычал он, хмуро прицеливаясь разводным ключом к торчащему болту, которого раньше, Пьер мог поклясться, в машине не было, как пить дать, полетишь.
– Свечи прокалил?
– подошел Харилай.
– Прокали свечи-то. Отсырела, небось, стояла сколько...
– И то, прокалить, - согласился Калимах.
– Тащи паяльную лампу.
Что-то острое уперлось Пьеру в бок.
– Считаю своим долгом предостеречь, - зашептал старый знакомый в калошах, убирая зонтик, - шум, пение... Чего ж тут хорошего. Произнесение речей при большом скоплении публики. Это знаете, чревато. Полезайте-ка вы в машину и - скатертью... то есть счастливый, как говорится, путь. И вам хорошо, и нам спокойней. К обоюдному, так сказать. А то как бы они того... не передумали, а?
– и, не выдержав, прыснул.