Лекарство против страха
Шрифт:
— Не увлекайтесь, Тихонов. И не напирайте на меня с такой страстью: я ведь вам не начальство, не прокурорский надзор и не ваш папа. Отчитываться передо мной вы не должны, а выслушать товарищеский совет можете.
— Так что же вы советуете, Ной Маркович? — закричал я уже с отчаянием.
— Думать. Не спешить. И снова думать. Вся эта история удивительная, а ней есть какие-то очень давние и глубокие подводные течения — это мне подсказывает мое старое сердце. И я вам советую не спешить с поступками и заявлениями, которые вы не сможете взять обратно. Думайте, я вам говорю.
— Не спешить? Прекрасно. А как к вашему совету, интересно мне знать, отнесся
— Не будьте мальчишкой! — сердито прикрикнул Халецкий. — Вы не сестра милосердия! Вам доверена высокая миссия врачевания нравственных ран человечества, и будьте любезны относиться с пониманием и уважением к своей должности! И оружие ваше не поспешность, но мудрость. А мудрому надо ходить среди людей ощупью и не глазеть на мир, а вглядываться в него сквозь линзы разума и совести…
— Ной Маркович, но мне требуется силой разума моего отыскать истину в отношениях людей, мир которых мне непонятен и дело которых я не разумею. Так, может быть, для меня — по-человечески — истина состоит в том, чтобы просить начальство освободить меня от этого расследования?
Халецкий помолчал, я слышал, как он глухо покашливает, отворачиваясь от микрофона, потом он вздохнул и грустно сказал:
— Такая истина не требует ни ума, ни любви, ни правды, ни смелости…
— Но я не могу ничего придумать. Сначала я не поверил письму. Потом, когда в тайнике нашел ампулу с белым препаратом, я не мог поверить, что это метапроптизол. Теперь я не могу понять, действительно ли Панафидин ничего не знал об ампуле, или он такой прекрасный актер. Но есть еще одно обстоятельство, которое не дает мне покоя…
— Какое обстоятельство?
— Подумайте, Ной Маркович, о масштабе причин, из-за которых Панафидин, если он в самом деле автор метапроптизола, может отказаться от него! Подумайте, как должны быть они громадны, необъятны, они всю его жизнь должны перечеркнуть!
— Я уже размышлял об этом и думаю, что говорить о смене направления поиска пока несвоевременно. Вы помните, была такая мировая чемпионка по конькам Мария Исакова?
— Помню. А что?
— Однажды, много лет назад, я видел, как во время соревнований она упала на повороте. Приличная скорость, инерция, закругление — сильно очень закрутило ее. Наконец она затормозилась, вскочила и… побежала в другую сторону.
— Я в другую сторону не побегу, это я вам точно говорю.
— А я и не утверждаю. Я, как вы любите говорить, мобилизую ваше внимание.
— Спасибо. Теперь я займусь текущей работой с отмобилизованным вниманием. Кстати, я собираюсь к вам зайти, занесу письмо подметное — хочу, чтобы вы над ним маленько помозговали: может быть, удастся что-то выжать из него.
— К вашим услугам. До встречи.
Я положил трубку, подошел к сейфу, сорвал пломбу с печати, отпер замок, достал папку, бросил на стол конверт с замечательным адресатом «Главному генералу». Да, я помню еще, что позвонил после этого Тамаре и попросил узнать у Шарапова, когда он сможет принять меня.
— Он отъехал в город часа на два, — сказала Тамара.
Ну, отъехал так отъехал. Отъехал, отошел, отлетел, отплыл — слова какие-то дикие. Хорошо, что мой начальник не адмирал — «отплыл в порт часа на два». Размышляя об этой ерунде, я открыл конверт, чтобы еще раз прочитать письмо, перед тем как отнести его Халецкому. Но читать было нечего.
Письма не было.
Я этого далее не понял сразу, и все растягивал конверт пошире, и продолжал тупо смотреть в него, будто это
Вместо письма лежала в конверте какая-то серая грязь, и само по себе было так непостижимо, дико, невероятно, что у меня мог пропасть из запертого и опечатанного сейфа бесценный следственный документ, — это просто никак не могло уложиться в моем сознании, и какие-то перепутанные, бестолковые мысли, одна другой нелепее, носились в голове. Со мной случилась вещь, непростительная для профессионала: от неожиданности, от невозможности даже представить себе, как могло такое случиться, я потерял самообладание.
И мгновенно был наказан вторично.
До сих пор не могу себе простить, до сих пор со стыдом вспоминаю, как, попав в острую ситуацию, я сразу же забыл мучительно накопленный за долгие годы опыт, всю хитрую сыщицкую науку, вбитую в меня старшими товарищами, главный закон, усвоенный в борьбе с преступниками, которые нам ошибаться дважды еще не предоставили возможности. А ведь как прост этот закон: прежде чем что-то делать, посмотри и подумай.
Но в этот момент мигом слетели с меня все сыщицкие доспехи и выскочил на волю голубой от испуга, дрожащий от удивления обыватель: я засунул пальцы в конверт и стал вытаскивать лежащую там грязь.
И, только поднеся ее почти к носу, я понял, что это не грязь. Это был буро-серый пепел. Тончайшая, сразу изломавшаяся в руке пластинка бумажного пепла.
Все, что осталось от письма. Темные хлопья с неприятным запахом — не то йода, не то серы — и легкий-легкий запах гари.
И в своем ротозейском испуге я уничтожил остатки следов — размяв пепел пальцами, отрезал себе пути к восстановлению испепелившейся бумажки, потому что у меня в руках это все превратилось в труху.
На всю жизнь с удивительной остротой я запомнил первое свое прикосновение к тайне. Это было двадцать пять лет назад, и тайна была книжная, маленькая, и не была она целью и содержанием прочитанной сказки, но так поразила меня, что из-за нее я, по существу, прохлопал всю остальную книгу. Соседской девочке на день рождения подарили «Золотой ключик, или Приключения Буратино». Мы еще грамоты не разумели, и читала нам книжку мать этой девочки. И когда дело дошло до того, что Буратино проткнул носом нарисованный очаг и за ним оказалась запертая запыленная дверь, я не мог больше слушать — не давал читать, надоедая вопросами. Зачем за нарисованным очагом дверь? Кто сделал дверь? А почему нарисовали очаг? Кто это сделал? Куда вела дверь? Почему папа Карло не нашел ее раньше? Эта дверь за декорацией просто свела меня с ума. Женщина говорила мне: «Подожди немного, дальше в книжке об этом все написано, прочитаем до конца, и ты узнаешь».
Но я не мог дожидаться. Этот вопрос о двери жег мой глупый детский мозг, я не мог слушать дальше, следить за развитием событий, которые должны были открыть нам запертую дверь, я бесновался тихо около двери, придумывая, как бы мне отворить ее самому, не дожидаясь конца приключений Буратино, Мальвины, Пьеро и пуделя Артемона. И до сих пор со стыдом вспоминаю, как, ерзая и волнуясь, я наконец услышал скрип золотого ключика в замке и помчался по лестнице, которая привела всю компанию в чудесный кукольный театр, и был таким концом ужасно разочарован. Чего ждал я за дверью? Какое открытие потрясло бы меня? Что примирило бы меня с существованием такой острой и такой долгой тайны?