Ленинградские повести
Шрифт:
— С ружьем, товарищ Язев? — Майбородов не ответил на вопрос — Присаживайтесь. Не ожидал увидеть вас с ружьем.
— Вы виноваты. — Прислонив двустволку к дереву, Федор опустился на землю. — Глядел, глядел на вас, да вот взял ружьишко у Вьюшкина, решил сходить. Ни пуха получилось, ни пера. Только заблудился. А в общем — не жалею. Хорошо!.. Идешь, мыслишь, сам себе лучше, чем есть, кажешься.
— Если бы, товарищ Язев, человек только в лесу ценил себя выше, чем он есть на самом деле!.. А чай-то, кажется, весь выкипел! — Майбородов подцепил дужку котелка толстой веткой. — Будем пить из одной кружки… Беда в том, что человек не умеет смотреть на себя со стороны, — продолжал он, размешивая ножом заварку. — Отсюда идут многие ошибки.
Пили чай, беседовали. Майбородов рассказывал о своей работе. Федор спросил, для чего нужны латунные кольца на птичьих ногах. Майбородов подробно рассказывал о том, что если где-то на Кубани или на юге Азербайджана убьют охотники окольцованного селезня, то оттуда пришлют кольцо в институт, и так, шаг за шагом, исследователи установят пути перелета птиц. В эти минуты он чувствовал, что и сам учится, — учится рассматривать каждое свое действие с точки зрения его ценности для науки, и такой науки, которой может воспользоваться любой практический работник.
В деревьях чутко гукнуло, Федор вздрогнул от неожиданности.
— Филин, — успокоил его Майбородов. — Оглянитесь, вон глазищи желтые светятся. Когда я здесь ночую, непременно подглядывает за мной и пугает. Противный старикашка.
— Здорово вы природу знаете, Иван Кузьмич, — позавидовал Федор. — Пожалуй, никто из наших гостиницких так не знает.
— Что вы, что вы! Многие знают, — запротестовал Майбородов.
— Нет, я правду говорю, — настаивал Федор. — Живешь если с рождения среди природы, примелькается она, нет к ней ни жадности, ни особого любопытства. Мы, деревенские, природу не очень ценим. Городские цепче за нее хватаются. Сами вы, наверно, замечали: куда на лето едут городские? В деревню, к природе поближе. А деревенские зимой на побывку — куда? В город. Строились бы города с громадными парками, озерами — без тесноты, в общем, — не было бы нужды городским в деревню ехать. А были бы деревни с театрами, с асфальтированными улицами, — в город бы деревенские не рвались.
— Ну тогда бы ни городских, ни деревенских не было! — воскликнул Майбородов. — А кстати, и города такие уже строятся, и деревни такие есть.
— Мало, Иван Кузьмич. Очень мало. Это дело будущего.
— Во всяком случае, недалекого. Уверяю вас, через десяток… — Майбородов подумал. — Ну, может быть, не через десяток, так через полтора-два десятка лет у нас не в диковинку будет встретить председателем колхоза профессора. Как вы думаете?
Федор усмехнулся:
— А вы бы пошли к нам в колхоз председателем, Иван Кузьмич?
— Сейчас бы нет. — Майбородов на шутку ответил совершенно серьезно. — Достаточных сил для этого пока не чувствую в себе. Несколько позже — отчего же?
Майбородов забыл о костре, который почти совсем угас. Вкруг собеседников смыкалась полночная непроглядь.
Говорили долго. Филин еще несколько раз пытался повлиять на нервы людей, сидевших в темноте у погасшего костра. Рассердился и улетел.
Небо светлело, когда Федор впервые за эту ночь зевнул и сказал:
— Или давайте спать ложиться, Иван Кузьмич, или пойдемте к домам. Вы дорогу-то знаете?
— К домам, пожалуй, — согласился Майбородов. — Теперь тут не поспишь: утки возню подымут.
Шли через лес, через Журавлиху, над которой клубился холодный туман. И все еще говорили.
3
Не спалось в эту ночь и Березкину. Прихвастнул днем перед комиссией, наслушался на заседании речей, планов и дум колхозных — и сам раздумался.
Пришел — Фекла щей на стол поставила миску, положила рядом любимую его коричневую, наполовину съеденную за давностью службы, липовую ложку, держалка у которой — будто рыбка резная, чешуйчатая, — бери за раздвоенный хвост; ломоть хлеба отрезала,
— Заседатель! — сказала строго, видя, как лениво ест дед. — Гляди, мимо рта носишь, бороду обмокрил всю. — И подправила фитиль пятилинейки.
Зудился язык подпустить бабе шпильку, но смолчал Березкин. За четыре десятка лет изучил старухины повадки, знал: скажи слово поперек, примется вспоминать дребедень всякую — и пиджак касторовый, что у Мюллера на гулянье прожег сорок лет назад, и ярку-шлёнку, еще в единоличестве утопленную им по недосмотру в болоте, и девку Нюшку, краснощекую мюллеровскую садовницу…
Не пошел на кровать — предмет семейной, гордости. Кровать была удобная, мягкая, с пружинным податливым матрацем, с периной, сама темного дерева, и — удивительное дело — в спинке, которая к ногам, было у нее вставлено большое зеркало — трюмо, как называла его бабка Фекла. Подними голову над подушкой — себя сразу и увидишь. Кто такую игривую кровать построил и для кого — Березкины этого не знали, но памятен им день, когда сделались они ее хозяевами.
Случилось, после войны через Гостиницы проходили воинские обозы. Солдаты ехали на грузовиках, пушки везли, скарб всякий. Березкины тогда месяц как из-под Уфы вернулись, жили в землянке, дома этого нового у них не было, Иван Петрович еще только бревна для него тесал. Зашел в землянку командир один, сказал: бедно живете — ни стола, ни стула, топчан да ящик. Захлопотали хозяева, картошкой в мундире потчевали гостя. «Стол — тьфу! — говорил командиру дед. — И кровать — тьфу! Трудящий человек как мыслит? Руки есть — все будет. Заезжай, товарищ, милости просим, через годок-два к нам: и стол увидишь, и на столе не то будет, и кровать, и всякая, как тебе сказать, белендрясина появится». — «Веришь, дед, что через год все будет?» — спросил командир, макая картофелину в консервную баночку, приспособленную под соль. «А ты будто — нет!» — ответил Березкин. Тот засмеялся: «А я думаю, что кровать, например, у тебя со старухой не через год-два, а через пятнадцать минут появится». И принесли бойцы в землянку это невиданное ложе, найденное ими когда-то в блиндаже немецкого генерала.
Кровать оказалась с клопами. Дед с бабкой добрых полгода вели против них войну; кипятком Березкин шпарить не позволял — дерево попортишь, — керосином действовал, мыльной пеной. Добились своего, вывели из кровати генеральский дух, в новый дом перенесли ее чистенькой.
Любил дед нежиться на ней, тонуть в мягких перинах. Но сейчас, чтобы со старухой не цапаться, улегся на лежанку, по модному плану Панюкова примазанную к печи, укрылся с головой — верное это дело, уснуть чтобы разом, — а все не спалось, ворочался, опять хотел было высказаться: блох-де развела. Да какие блохи! — метет полынным веничком, а от полыни скакуньи эти ночные, известно, без оглядки бегут из дому.
Плановал в мыслях дед, как разгуляется на тот год на Журавлихе, как вспушит торфы, проберет известкой, кислину их отгонит, как завалит станцию в городе капустой да свеклой, морковью, — ахнут люди. На что тогда Семену кредиты нужны будут! — всему колхозу он, Березкин, банкиром станет. На чем Мюллер деньгу зашибал? Не на оранжереях, где для потехи персики и виноград росли, а на огородах. Капуста синяя, капуста кудрявая — савойская, капуста цветная — вот какую овощь гнал немец в петербургские рестораны. Там из них салаты, деликатесы готовили. Танька вот Краснова китайские яблоки посадила, тоже деликатесы, задумала. А чем он, Березкин, хуже? Нет, стар дед, но ни Мюллеру, ни девке не уступит. Царь-кочень — плевое дело — спаржу растить будет, артишоки, тыковки-патиссоны… С единоличества знал огородное ведение Березкин. Премудрость эту принес с собой и в колхоз — огородничал до самой войны; и под Уфой в эвакуации огородничал. Но уже не так, как у себя дома. Чужие там порядки, свои деды не очень охотно до дела допускали, дали звеншнко — и ладно. Ну, зато он теперь покажет, эх, развернется!..