Ленивое лето

Сафонов Валентин Иванович

А я не расту почти, хоть убей, и всего-то моложе Кольки на год, тоже в восьмой перешел…

— На обрыв, Сенька?

— Куда ж еще!

Деревня наша у самой реки стоит, Новый Мир называется. Чудно мне показалось, когда в школьной библиотеке увидел я журнал с таким названием. Но журнал тот толстый, а в нашей деревне всего восемь изб. Все над рекой стоят, в воду смотрят окнами и крышами, отражаются в ней. Крыши знатные, из листового железа, а окна с резными наличниками. Только у Сычихи дом черепицей крыт, и

цвет у черепицы необыкновенный, ярко-красный.

Можно искупаться, не отходя от дома: сполз в воду с мостков, на которых женщины белье вальками колотят, и — порядок. Но какое это купание, если с обрыва не попрыгать? А он, обрыв-то, не рядом — к нему еще идти надо. Мимо всех домов подряд, да по старой пересохшей балке, да по тропке в камышах… И мы пошли. Солнце уже прогрело луговину, ступать по траве было легко и радостно.

— Чего это у вас шумели-то?

Колька дышал мне в затылок. Мы всегда так ходим: я впереди, а он за мной. По-другому нельзя, смешно будет по-другому. Я не жеребенок, чтобы следом за длинноногим Колькой вприпрыжку скакать.

— Чего ты молчишь, Сеньк?

Я беззаботно махнул рукой.

— Шумели-то?.. Юлька не успела приехать — с матерью чего-то не поделила.

— А чего не поделила-то?

Я промолчал, и Колька успокоился. Тоже мне, сует нос не в свои дела.

У дома под красной черепицей лицом к лицу столкнулись мы с Сычихой. Никогда в жизни не видывал, чтобы Сычиха ходила, как ходят нормальные люди, — вечно бегом, да с каким-то воробьиным прискоком. Все спешит, спешит, а куда спешит? Старуха уже. Вот и сейчас — бежит, подскакивает, а в каждой руке по огромной сумке держит. И набиты сумки черными ковригами да белыми батонами.

— Здорово, тетка, — поклонился ей вежливый Колька. И я кивнул молча. — Много ль на-торговала-то?

Сычиха угрюмо взглянула на Кольку из-под черного, надвинутого чуть не на нос платка, пожаловалась:

— Как же, наторговала. Всю ночь глаз не сомкнула, а выручила грош.

Она повернула ключ в калитке и, скакнув, скрылась за ней. Колька толкнул меня в спину.

— Потеха, а?

— Чего?

— Всю ночь на вокзале просидела. Картошку молодую и огурцы продавала.

— Так что из того?

— Как что? Спекулянтка она, вот что! Деньгу с пассажиров гребет и гребет, а говорит, ничего не наторговала.

— Нам-то какое дело?

Колька покрутил пальцем у виска.

— Балда ты, Сенька. Вот у вас огурцы без пользы желтеют, и у нас желтеют. А продай мы их — тоже с деньгами были б. Я себе приемник на транзисторах купил бы. А ей, Сычихе, зачем деньги нужны?

Он замолчал, конечно, надолго. Колька хоть и длинный, а соображает туго. Замолчал и прибавил шагу, обогнал меня, и я, чтобы не отстать, поневоле побежал за ним вприпрыжку.

С обрыва в реку заглянуть — дух захватывает. Метров пятнадцать до воды летишь, когда прыгаешь, никак не меньше. А вода внизу — темная, черная почти, дна ни за что не увидишь.

Колька управлялся со штанами — раздергивал всякие там «молнии», я я присел на краю обрыва, свесил ноги вниз. Ласточки-береговушки суетились у меня под ногами, одна, воюя за гнездо, даже в пятку клюнула.

— Транзистор купил бы, — повторил Колька, присаживаясь рядом. — И магнитофон «Комету». Слыхал про такие?

Весь берег через реку, по краю леса, был усеян палатками — зелеными, красными, белыми, голубыми. Точно паруса на ветру, подставляли они солнцу запавшие бока. Иногда в какой-нибудь палатке отлетала полотняная дверца, и выходил полуголый человек, трусцой бежал за деревья, скрывался там ненадолго, а потом неспешно возвращался назад, ленивый, расслабленный. Да еще останавливался, цветочки срывал… Сегодня суббота, и туристы — из Скопина, из Ряжска, аж из Рязани — понаехали к нам с пятницы, разбили на берегу палаточный табор. Теперь два дня будут веселиться под гитару, костры палить…

«Рано вам, рано вам, рано вам, рано…» — кричала-заливалась какая-то птаха в камышах.

— Колька, — сказал я, — выбрось всякую дурь из головы. Ну их — Сычиху эту, транзисторы, магнитофоны. Ответь-ка лучше, почему наша речка так называется: Ранова? Знаешь?

— Не-а.

— А я знаю. Слышишь, как птица кричит: «Рано вам, рано вам…» Вот и выходит: Ранова, Ранова…

Колька прислушался.

— Это камышовка, наверно. И кричит она другое: «Вот нора, вот нора…»

— Нет, она кричит: «Рано вам, рано вам».

«…Рано вам, рано вам, рано…» — поддержала меня невидимая птаха.

— Ничего не рано, врешь ты все! — закричал я. — Солнце вон уже где.

Я поднялся с места, разбежался, оттолкнул пятками берег и — вниз головой, мимо всполошенных ласточек-береговушек, мимо их норок-гнезд — бултыхнул в ледяную воду.

Когда я пришел домой, мать сидела на том самом стуле, на котором утром сидела Юлька. И тоже, как Юлька, уперлась локтями в стол, спрятала в руках лицо.

— Привет! — крикнул я, потому что ничего другого не придумал.

Мать отняла руки, и я увидел ее глаза. Зрачки расширены, веки припухли.

— Тише, — сказала мать и кивнула на дверь горницы. — Спит она, а ты орешь.

— Мне бы пожрать чего. Как волк голодный.

— Картошка на загнетке, огурцы на столе, — слабым голосом ответила мать. И, честное слово, от такого ее голоса сразу аппетит пропал.

— Сижу вот, а работа стоит, — вздохнула мять. Собралась и ушла к стаду, совхозных коров доить.

Я нехотя съел разварную картофелину с малосольным огурцом, и скучно мне стало на кухне. Приоткрыл дверь в горницу. Юля спала на моей койке и не услышала меня.