Лёнька едет в Джаркуль
Шрифт:
Пока машина ждала выгрузки, Натка успевала обегать весь элеватор. Лазила в сушилки, заглядывала в складские помещения, где было душно от пшеничной пыли, а желтые горы зерна высились до самого потолка. Там жили воробьи, летая под самой крышей. И всюду было зерно — на дворе, на складах, на машинах, в складках Наткиного платья и даже в ее волосах.
Весь день у Натки был полон хлопот — бегала заполнять путевки, в лабораторию за справками, на бригадном току искала весовщика, а если отцу — в ремонтные мастерские, она и туда с ним.
— И чего ты ее таскаешь с собой? — говорила
— Да возьмите ее, ради бога! Самому надоела.
Но Натка все больше привязывалась к отцу. Раньше она была только с матерью, а его вообще редко видела, а теперь ни за что не хотела расставаться с ним. Она мотала головой, сердито смотрела на повариху и цеплялась за отцовскую руку.
Так и прозвали ее «вторым шофером».
Иногда приходилось ей делать и ночные рейсы. Шумит черная степь в боковых стеклах, залетает в кабину прохладный ветерок, сверкают на обочине в серебряном свете фар пшеничные колосья, а Натка трет себе щеки, чтобы не заснуть. Но часто засыпала. Отец, держа одной рукой руль, другой закутывал ее в телогрейку, а приедут на стан, вынесет ее, спящую, на руках и уложит на свою постель. Рядом храпели свободные от работы комбайнеры, трактористы, копнильщики, но Натке все уже было нипочем. Набегавшись за день, она спала глубоким, беспамятным сном — без сновидений. А утром снова начиналась кочевая жизнь.
Однажды, выгрузив зерно на элеваторе, отец повел машину в поселок.
— Ты куда это, пап?
— Заглянем домой. На стане все равно зерна нет.
Возле дома машина притормозила, и сразу слетелись к ней все ребята с улицы. А Натка, хотя давно уже не была дома, осталась в кабине и колотила по рукам цеплявшихся за дверцы ребят.
— У, жадина!
— Дай ей!
— Па-а-а! — крикнула Натка отцу, который скрылся в доме.
И вдруг на крыльцо вышла мать — в платочке, побледневшая, какая-то вся легкая и улыбающаяся. Натка выскочила из кабины и, не обращая внимания на ребят, которые полезли в машину, бросилась к матери.
— Духом от тебя бензиновым несет, — сказала мать, обнимая дочку.
— А я шоферка, — заявила она.
Отец стоял на крыльце и улыбался.
— Вторым у меня шофером, — сказал он и, спустившись с крыльца, поцеловался с женой. — Ну, мать, забирай ее у меня. Наездились мы с ней всласть, а еще больше того — намотались.
Хотя Натке и было радостно оттого, что вернулась мать, но слова отца задели ее, ей стало почему-то грустно. Она знала: с возвращением матери кончалась для нее вольная жизнь, и уже не быть ей при отце вторым шофером.
Арбуз
Тобол застыл от жары и безветрия. Ребята лежат на берегу. Головы их всклокочены, спины красны и шершавы от присохшего песка, стрелками слиплись ресницы.
— Хорошо бы сейчас арбузика! — вздыхает Васька Чаусов, голенастый подросток, весь усыпанный мелкими веснушками — они на носу, на щеках и даже ушах. — Холодного бы арбузика, да!
— А чего ж, на бахче их много, — намекает Махтай, раскосый мальчишка-казах.
Он выдувает в песке пещеру, лазает на четвереньках и лбом сооружает барьер. Все дело в том, чтобы не помогать руками.
— У деда поживишься! Такого арбузика задаст — год чесаться будешь.
Ребята лениво барахтаются в песке. Солнце жжет до костей. Страшно хочется пить, а вода в речке пресная и теплая, ни сладости в ней, ни арбузной прохлады.
— Может, спит он сейчас? — так, ни к кому не обращаясь, говорит Васька Чаусов и перевертывается на спину.
— А чего ж не спать, — зевает Махтай. — Ясно, спит.
По молчаливому согласию решено, что дед Дракин, сторож на совхозных бахчах, спит. Тогда ребята встают, отряхивают песок, идут. Останавливаются в овражке, откуда удобно наблюдать. У сторожки возле колодца валяется ведро, и земля вокруг влажная. Видно, дед недавно обливался.
— Всем нам делать здесь нечего, — говорит Васька Чаусов и чешет нога об ногу. — Кому-нибудь одному пойти надо.
— Вот и пойди, — предлагает Махтай.
— Чего ж я пойду? Ты поменьше меня. Тебя нелегко приметить.
— А ты ловчее. От деда скорее удерешь.
— А у меня трясучка от страха бывает, — вдруг радостно сообщает Димка Патрашкин. — Нельзя мне пугаться…
— А я тоже ужас нервный какой, — говорит Ванька Муравчик, мальчик в очках. — В животе так и урчит, так и урчит от нервов-то!
В другое бы время ребята заспорили, кто ловчее, выносливее, быстрее, а сейчас все стали калечные и увечные: у одного дух сбивается от бега, у другого ноги немеют от страха, а Махтай, облизнув пересохшие губы, сказал, что вообще арбуз ему вреден, от него сыпь на коже появляется.
И тогда пришлось тянуть жребий: кому достанется самая короткая травинка, тому идти. Три раза тянули, и все без толку: мошенничали, выставляя другие травинки. Наконец жребий пал на Костика Паршина, и все сразу угомонились. Костик, прозванный Лопушком за оттопыренные уши, — самый маленький среди ребят и самый слабосильный.
— Да, поешь арбузика! — мрачно сказал Васька Чаусов.
— Лопушок да не принесет? — подзадорил Махтай. — Да ты не знаешь Лопушка!
Костик растерянно огляделся. Он боялся подвести, но в то же время был доволен доверием ребят. Огромные прозрачно-розовые уши его зарделись, как маковые лепестки. Он внушительно подтянул поясок на длинных штанах, выбрался из овражка, потоптался, оглядываясь на ребят, и скрылся в бахче.
— Лопух старательный, — сказал Махтай, — обязательно достанет.
— У деда Дракина? — усомнился Васька Чаусов. — А ты пробовал сам?
Ребята лежали в прохладном овражке, лениво переругивались и ждали. Костик между тем, раздвигая арбузные листья и обдирая голый живот, полз по бахче.
Все живое старалось укрыться от солнца. Вон и бабочка, уцепившись за стебелек, спряталась в тени под листом и, наверно, спит, еле поводя усиками. Букашки зарылись в землю, даже Муравьев не видно.
Костик лез по бахче. В листьях, сверкая, рябили полосатые арбузы, глаза разбегались от их изобилия, но каждый арбуз, попадавшийся под руки, казался недостаточно крупным. Костик перекатывался от одного к другому, от одного к другому, ища арбуз самый громадный, самый сочный и сладкий. Ведь сколько ребят ожидает в овражке!