Леон. Встань и иди
Шрифт:
Вдруг открылась входная дверь и заглянула какая-то тетка. Сейчас понимаю, что это была молодая женщина лет двадцати пяти, но тогда для нас это была чужая тетка.
— Что за бардак! Ну-ка марш спать по норам! — закричала на нас, но Светка не сдрейфила, а ответила вполне спокойно.
— А мне не показали место, где спать. Мама Нина сказала находиться здесь до понедельника, и ключ дала. Вот! — Светка показала ключ от медпункта.
— А! Это вы те, за которыми Петрович сегодня присматривает? Ну-ну! Тогда ложитесь спать, вон на кушетки. А завтра будет Наталья Николаевна и разберется, —
Мы тогда еще не знали, ни имени директрисы, ни кто такой Петрович, даже не замечали, что кто-то за нами присматривает. Но, да, как потом оказалось, присматривали.
После звонка отбоя, сидели еще минут пятнадцать.
— Ну, пошли, — тяжело вздохнула Светка и выключила лампу.
— Пошли, — решительно встал и открыл дверь. В коридоре было темно и тихо. Мы вышли и отправились за угол, к светлому пятну освещенного входа на лестничную площадку. Взял сестру за руку и пошли наверх, на третий этаж.
Раньше и перед соревнованием и перед дракой с пацанами улица на улицу, испытывал волнение, сейчас же, шел убивать и не чувствовал никаких эмоций. Вот Светка боялась, ее рука подрагивала, но она плотно стиснула губы, а ноги на ступеньки ставила уверенно.
— На, оберни руку для упора, — на выходе с площадки протянула носовой платок.
— Не нужно, обойдусь — отвел ее руку, — У меня на подушечках мозоли.
На этаже был полумрак, единственная лампочка горела в конце коридора. Здесь, видно, проходил ремонт. Стояли строительные козлы, какие-то ведра, сильно воняло краской: перекрашивали серые панели стен в синий цвет.
— Все, пошел. А ты в коридор не выходи, стой здесь, на площадке. Будешь на атасе, — сказал и направился к единственной двери, под которой виднелась полоска света. Постучал, и она тут же открылась — в двери возник почти голый Бурый. Он стоял в модных, обтягивающих трусах.
— О! А эта где?! — схватил меня за руку и втащил в комнату с невзрачной обстановкой. Прямо перед дверью стоял, измазанный желтой краской стол, который был сервирован бутылкой «биомицина» (вино «Біле Міцне» или Белое Крепкое) и двумя залапанными и мутными гранеными стаканами. Слева, под самый потолок громоздились какие-то мешки, а в правом углу, прямо на полу валялся грязный, в ржавых разводах ватный матрас, немало повидавший некоторые виды и способы человеческих отношений.
— Ну, это… Она побоялась, что вас тут много.
— Я ж ей, бляди, сказал, что буду один!
— Так это! Она просила, чтоб ты сам к ней пришел. Она там одна, — тихо буркнул. Сердце сдавило от ненависти к этой твари, грязно обозвавшей мою сестру.
— Ну, сука, сама напросилась. Рвать буду все щели, — схватил и стал надевать рубашку и джинсы. Затем, нагнулся к обуви. Рядом с его кроссовками, стояли мои исчезнувшие новенькие ботинки, с теми же выпачканными глиной каблуками.
Без участия сознания, чисто автоматически, фаланги указательного и среднего пальцев правой руки захватили под манжетой рубашки ручку-гвоздь и удобно прижали шляпку к ладони. Сделал шаг вперед и резко взмахнул рукой. Здесь шляпка в темечке не торчала, как в доске, а спряталась в волосах, голова Бурого стукнулась лбом о пол, а
Разум не испытывал ни чувства страха, ни боязни ответственности за содеянное убийство. Было лишь чувство удовлетворения правильно выполненной работой. Все равно, как если бы дома навел порядок в своей комнате, заслужив благодарность мамы и похвалу отца.
Подтянул к себе табурет, уселся, скинул «говнодавы» и стал переобуваться в мои ботинки. Говорят, что детская жестокость самая холодная и беспринципная. Наверное, на этот счет есть целая теория, но думаю, это потому, что дети попадают в обстоятельства, при которых просто не успевают научиться бояться, поэтому, не осознают некоторые аспекты своего поведения. А еще неугнетенная наследственность и состояние духа.
Мне, вдруг, стало дурно, в голове зашумело, очертания предметов поплыли перед глазами. Хорошо, что сидел, иначе бы, наверное, свалился. Но все как-то быстро стало проходить, — комок, который подкатил к горлу, рассосался; пелена с глаз слетела. Нет, это не был синдром постфактум, это всего лишь усталость организма, битое детское тело и пропущенные два ужина, завтрак и обед.
Вдруг, сзади скрипнула дверь, и раздался мужской тихий голос:
— И что же ты наделал? А, парень? — помню, даже не испугался, безразлично повернулся и увидел седоватого дядьку, склонившегося над телом этой мрази, — Бог мой, как я не доглядел. Крови нет, только клочок волос мокрый. Интересно, кто тебя научил такому фокусу? Ты хоть представляешь, парень, как ты попал? Чего молчишь?
— Мне все равно, — отвернулся от него, завязывая шнурок ботинка. Тогда не думал ни о каких последствиях, тогда мне было наплевать. Это потом, гораздо позже, этот самый дядька, который до конца жизни останется папой Колей, научит играть в шахматы и делать правильные ходы.
— Взбодрился бегом! — яростно зашипел голос, и моя дурная голова получила увесистую затрещину, — Встать! Кроссовок с пола подыми и шапку с крюка сними, и сунь вон в ту сумку. Правильно. Теперь, сними с крючка курточку, возьми в руки сумку и слушай меня внимательно.
Подзатыльник просветлил мозги! Не знаю почему у меня, озлобленного зверька, возникло убеждение, что рядом стоит именно тот старший, которому можно довериться? Почувствовал всеми фибрами души, что этот человек поможет и не предаст, поэтому, резво подскочил и ринулся выполнять все его распоряжения.
— Сейчас по пути скажешь сестре, пусть повесит мухобойку на место, двигает в медпункт и там ждет тебя. А ты по лестнице спустишься в подвал и возле входа в котельную, отключишь рубильник. Знаешь, что такое рубильник?
— Знаю.
— Тогда исполняй и ожидай меня внизу.
Подхватил сумку и курточку Бурого, выскользнул в коридор и заглянул за угол перед лестничной площадкой. Моя Светулька, широко открыв глаза, прилипла к стенке, удерживая над головой тяжеленный багор, снятый с пожарного щита.
— Все нормально, — шепнул.
— Фух! — облегченно выдохнула она, и багор стал стремительно заваливаться, довелось подставить руку с курточкой и помочь удержать, что бы тот не грохнулся о пол, — А этот дядька где?