Леонардо да Винчи
Шрифт:
Фрапческо слушал, боясь проронить хоть единое слово. Все это было так ново, так страшно и прекрасно! И он представлял себе былое Ваприо, когда на месте гор и диких уступов Альп расстилалось безбрежное море…
Леонардо старался объяснить все как можно проще и понятнее.
Франческо познакомился благодаря Леонардо и с новым прибором, который его старший друг придумал для измерения влажности воздуха. Леонардо знакомил его со строением животных и растений. Он все знал, этот великий человек, и обо всем умел замечательно рассказать. Но еще больше привязался к нему Франческо в ту пору, когда он задумал написать картину. Тут уж Франческо старался не отходить от него ни на час. С восторгом следил Франческо, как рука художника набрасывала знакомые ему скалы, пещеру,
— Учитель, — сказал как-то раз неожиданно Франческо, — когда я немного подрасту, возьмите меня к себе в ученики, как взяли Джакомо Капротиса, что зовете Салаино; я люблю рисовать и буду учиться всему, чему вы учите своих учеников. И, кроме рисования, подле вас я узнаю еще очень много важного, потому что лучше, умнее и ученее вас нет никого на свете!
И как раз в это время в комнату Леонардо вошел приехавший с ним в Ваприо Салаино. В руках его были листы с набросками углем, сделанные детски неуверенной рукою. На них были ангелы с аккуратно выведенными на крыльях перышками, мадонна с тарелкообразным сиянием; тут же растения, зверьки, раковины… Все было неуклюже, наивно, неверно, но во всем сказывалась наблюдательность.
— Вот рисунки Франческо, — объявил со смехом Салаино, — он прятал их.
Леонардо внимательно посмотрел на рисунки.
— Ты еще мал, — сказал он, — но ты любишь искусство и наблюдателен. Ты о многом думаешь. Подрасти немного, и, если у тебя не отпадет охота, я возьму тебя в свои ученики.
Леонардо собрался уезжать. За прощальным обедом гостеприимный Мельци говорил:
— Ты едешь в мятежную страну, любезный друг. Я должен сказать правду про твою родину — ведь я хорошо знаю Флоренцию, потому что постоянно имею дело с ее банкирами и купцами при отправке шерстяных тканей из Флоренции за границу. Там нельзя быть спокойным ни за один день. Сегодня царят Медичи, завтра их называют тиранами, и народ, возбужденный монахом Савонаролой [43] , гонит их, а потом разочаровывается и в Савонароле и позволяет сжечь его. До того ли этому народу, чтобы поддерживать искусство! Художникам, по-моему, там невеселое житье. Не забывай, что в Ваприо ты свой человек, желанный гость.
43
Джироламо Савонарола (1452–1498) — монах, проповедовавший во Флоренции ненависть к роскоши и богатству и боровшийся с пороками католической церкви. В 1498 году Савонарола был казнен сторонниками римского папы и владетелей Флоренции — Медичи. Подробнее о Савонароле рассказывается в последующих повестях — «Рафазль» и «Микеланджело».
Леонардо тихо отвечал:
— У меня нет слов для благодарности. А Флоренция, а тираны и ораторы, которых сжигают… Надо помнить, что одному человеку не истребить пороков всего мира…
2
Опять на родине
Флоренция… Нет, это уже не тот город искусств и ни= щеты, замаскированной весельем — подачкой тирана, который был так хорошо знаком Леонардо. Исчезли причуды Лоренцо Медичи, а с ними и крупные заказы тянувшихся за Лоренцо Великолепным меценатов [44] . Многих знакомых зданий И домов он не нашел. На месте лавки мессэра Веспасиано, на которой когда-то гордо красовалось живописное изображение груды книг и свертков старых рукописей, помещалась банкирская контора.
44
Меценат — здесь: покровитель наук и искусств (по имени древнеримского политического деятеля I века, покровительствовавшего кружку поэтов).
Леонардо начал жить с семьей учеников, сократив свои потребности как только мог, все-таки надеясь получить заказ на украшение одного из монастырей или церквей города. Большего заказа, пожалуй, в данный момент он и не желал: слишком много отдал душевных сил на «Тайную вечерю» и сейчас он увлечен научными изысканиями.
В тесном помещении снова появились колбы, реторты, перегонные трубки и даже горн, на столе — чертежи и записки с математическими формулами. Может быть, разумнее было переехать в Винчи? Он и поехал в Винчи проведать отца и поговорить с ним о плане своего устройства на родине. Но первое же свидание показало художнику, что дороги его с отцом давно разошлись и он не найдет у него ни совета, ни поддержки.
Одряхлевший старик встретил его за столом, где к обеду собралась вся его семья. Леонардо было бы трудно запомнить имена своих братьев и сестер, так их было много. Мачеха, плохо причесанная, небрежно одетая, раздраженная, грубо кричала на детей и на служанку. Отец разводил руками:
— Видишь, сынок, как мы живем… А ты ко мне за советом… Какой я теперь советчик? Я взял себе помощника — сдал все книги, знай подписываю свою фамилию, когда он мне подготовит дело… Хе-хе… Зато больше отдыхаю и копаюсь в саду… Славные я выращиваю артишоки — первые в округе… А деньги? Денег как будто хватает… — Он вздохнул. — Только помочь я тебе не могу — мне бы самому свести концы с концами… Вот жив был бы Вероккио, тогда иное дело — он бы посоветовал; смерть унесла его, поди, уж лет двенадцать… да, точно двенадцать лет… я же что? Хе-хе, знаешь: «Кто ничего не имеет, тот и сам ничто». Добывай себе сам судьбу, сынок, а я… я что… ты видел…
Жена покрикивала на мессэра Пьеро да Винчи.
Что было общего у Леонардо с этой семьей? Он уехал с тяжелым сердцем.
Взяв в аренду тесное помещение на одной из центральных улиц Флоренции, Леонардо открыл мастерскую и получил скоро кое-какие маленькие заказы: писал для часовни на могиле одного из разбогатевших купцов маленькую мадонну да выполнил для новой картины большой подготовительный рисунок — картон с изображением Анны с ее дочерью Марией, внуком Иисусом и Иоанном Крестителем. Этот картон был поставлен посреди мастерской, и Леонардо хотел, чтобы каждый из учеников что-либо сказал о нем.
Марко д'Оджоно восхищался, как всегда чрезмерно, всем, говоря общими фразами. Больтрафио тихо, вдумчиво заметил нежность и мягкость улыбок, особенно у Марии, а Салаино, слыша, как перед этим хвалил картон зашедший к Леонардо художник Филиппино Липпи, повторял его слова по памяти:
— Удивительная, тончайшая светотень… какая композиция!..
— Какая? — спросил Леонардо.
Салаино смешался:
— Живописная… ну, удивительная…
Художник улыбнулся.
— Вы смеетесь… — пробормотал Салаино, — а ведь так сказал мессэр Филиппино Липпи.
— Друг мой, — добродушно проговорил Леонардо, потрепав Салаино по плечу, — кто ссылается только на авторитет, тот применяет не свой ум, а скорее свою память.
Приход Филиппино Липпи навел Леонардо на воспоминания о милом старом времени, когда он вращался в кругу тогдашних молодых флорентийских художников. Вспомнилась жизнь у Вероккио, Лоренцо Креди, кроткий, женственный, и остроумный Сандро Боттичелли, на язычок которого не попадись. Однажды, когда тот только обзаводился своей мастерской, возле него поселился суконщик и, имея восемь станков, работал на них сразу и так шумел, что сотрясал весь дом и невозможно было ни рисовать, ни писать кистью. Сколько ни просил суконщика художник, ответ был один:
«Я хозяин своей жизни и волен делать, как мне вздумается».
Тогда Боттичелли надумал проучить его. Он влез на крышу своего дома, стена которого была выше стены суконщика, и приволок с собою огромный камень. Укрепив его на самом краю так, что в любую минуту он мог упасть на дом суконщика, он стал следить, что будет делать его сосед. Увидев все это, суконщик смекнул, что, если он пустит в ход все свои восемь станков, камень сорвется от сотрясения и раздавит его домишко. Он стал просить художника убрать камень.