Лепестки на воде
Шрифт:
Шимейн бессознательным жестом отвела со лба выбившиеся пряди и задумалась. Ее волосам недоставало мягкости, локоны были так густы и непокорны, что их приходилось усмирять, заплетая в косы или сооружая прически, на которые не хватило бы терпения даже у самого искусного парикмахера. Горничной Шимейн доставляло удовольствие красиво укладывать волосы хозяйки, перевивая их золотистыми лентами. Впрочем, этой женщине приходилось воевать с локонами Шимейн с тех пор, как той исполнилось десять лет. Воспевая хвалу волосам Шимейн, Нола часто заявляла, что в свете не найти ни единой знатной леди, которая была бы причесана так же изысканно, как ее
— А у меня слишком непокорные волосы, — пожаловалась Шимейн, жалея, что она лишена талантов, которыми обладала Нола. — Сегодня днем я чуть не отрезала их, чтобы не тратить времени на бесконечное распутывание.
Гейдж проследил, как упрямая прядь упала на лоб Шимейн, едва она убрала руку. Ему хотелось протянуть руку и коснуться этого тяжелого локона, ощутить его шелковистую упругость, но он вовремя спохватился, догадавшись, что в этом случае его служанка отпрянет, как испуганная лань. Он уже понял, как пуглива Шимейн, и догадывался, что она совершила над собой небывалое усилие, позволив ему натереть мазью ее ноги.
— Мне нравятся ваши волосы, Шимейн, и я бы расстроился, если бы вы отрезали их.
Внезапно сообразив, что она чуть не навлекла на себя гнев хозяина, Шимейн забеспокоилась и решила признаться в еще одном поступке, пока Гейдж не узнал о нем сам.
— Надеюсь, вы не слишком рассердитесь на меня, мистер Торнтон… — смущенной скороговоркой начала она. — Потом я ее как следует вымыла и положила на прежнее место…
— Ее? — Гейдж недоуменно поднял брови. — О чем вы говорите, Шимейн?
— О вашей щетке, — пояснила она. — Мне пришлось взять ее, чтобы причесаться.
Сверкнув улыбкой, Гейдж с облегчением вздохнул:
— Только и всего? Судя по вашему смущению, я уж решил было, что вы совершили тяжкое преступление.
— Так вы не сердитесь? — изумилась Шимейн. — Вы прощаете меня?
— А разве у меня есть причины сердиться? — с лукавой усмешкой переспросил он. — Может, на щетке осталось кое-что, чего я предпочел бы не иметь?
Смеясь, Шимейн покачала головой:
— Ничего подобного я не заметила, сэр.
Гейдж задумчиво потер подбородок и, сдерживая улыбку, поддразнил девушку:
— А если бы я сделал вам нежелательный подарок, Шимейн? Говорите, вы вымыли щетку после того, как причесались, а не раньше?
Обхватив руками колени, Шимейн устремила на Гейджа шаловливый и вопросительный взгляд.
— Вы уверены, что вы англичанин, мистер Торнтон?
Он пожал плечами:
— Если я действительно сын своего отца, тогда все мои предки англичане. А если нет, значит, моя мать согрешила во сне, ибо она всецело приписывала мое появление, внешность и упрямство Уильяму Торнтону.
— Папа! — послышался из спальни сонный голос Эндрю.
— Иду, Энди, — откликнулся Гейдж и поднялся на ноги одним быстрым и плавным движением, ошеломив Шимейн силой и мужской грацией. Шагая через гостиную к двери спальни, Гейдж не подозревал, что его провожает взгляд изумрудных глаз. Гейдж скрылся за дверью, а Шимейн, откинувшись на спинку кресла, стала прислушиваться к приглушенным звукам его голоса, вплетающимся в журчание заспанного детского голоска. Гейдж что-то бормотал мягким, утешительным тоном, который согревал сердце не только ребенку, но и Шимейн.
На землю спустился вечер, дом окружил сгустившийся туман, превратив его в уединенный островок. Где-то в лесу заухала сова. С наступлением темноты все звуки в доме стихли, если не считать потрескивания
Она не собиралась сравнивать хозяина со своим женихом, но пока игла летала в ее проворных пальцах, мысли Шимейн унеслись далеко от затерянного в лесу дома и она начала сопоставлять. Во многом эти двое были похожи. У обоих черные, как вороново крыло, волосы, правда, Гейдж Торнтон коротко стриг их, а Морис заплетал густые кудри в аккуратную косицу на затылке, обходясь без пудры и париков. Если эти двое мужчин и отличались ростом, то очень незначительно. Рослые, широкоплечие, гибкие и мускулистые, они отлично выглядели в любой одежде, будь то кожаные бриджи и домотканые рубашки Гейджа или элегантный наряд Мориса. Хотя Морис обычно предпочитал благородный черный шелк любым другим материям и цветам, Шимейн вдруг поняла, что при всем своем обаянии и роскошной одежде маркиз не производил столь ошеломляющего впечатления, как Гейдж Торнтон в рабочих рубахах и штанах. Узкой талии и бедрам хозяина Шимейн позавидовал бы любой денди. Длинные кожаные бриджи плотно облегали тело Гейджа, подчеркивая упругие мышцы бедер и свидетельствуя об атлетической мощи этого человека.
Морис дю Мерсер тоже не лишен силы, мысленно возразила себе Шимейн, продолжая сравнивать. Морис, опытный фехтовальщик и искусный наездник, слыл знатоком всех придворных танцев и танцевал с таким же изяществом, с каким восседал в седле. И все-таки, чтобы найти различие между этими двумя мужчинами, достаточно было взглянуть на их руки. Гибкие пальцы Гейджа загрубели от работы. В стальных клещах его рук непременно сломались бы бледные, нежные, как у девушки, пальцы Мориса дю Мерсера.
Одно время — казалось, с тех пор прошла целая вечность — Шимейн считала: никто не сравнится красотой с ее женихом, обладающим аристократически утонченными чертами лица и красивыми черными глазами с длинными ресницами. Услышав о том, что Морис сделал предложение Шимейн, ее мать, прежде твердо верившая в благоразумие дочери, забеспокоилась, решив, что на выбор Мориса и Шимейн повлияло непреодолимое физическое влечение друг к другу, а не глубокая и непоколебимая преданность.
Позже Камилла опять высказала мысль, что Шимейн покорила безупречная внешность ее жениха и его положение в свете. Несмотря на то что Шеймас О'Хирн слыл своенравным и вспыльчивым человеком, ему хватало ума прислушиваться к советам жены. Они сошлись во мнении и не спешили соглашаться на предложение Мориса, объясняя: они хотят только, чтобы Шимейн осознала, что значит быть маркизой. Понимая их замешательство, Морис пылко заверял, что любит Шимейн, обещал лелеять и баловать ее. Прошел по меньшей мере месяц, прежде чем супруги О'Хирн наконец сдались, прислушавшись к восторгам Шимейн, что ни один мужчина на свете не сравнится с Морисом.