Лермонтов: Один меж небом и землёй

Михайлов Валерий Федорович

Семь лет прослужил Обресков в солдатах. Только в 1833 году он был наконец „высочайше прощён“ и уволен с чином коллежского регистратора… В 1836 году он поступил на службу в канцелярию курского губернатора. <…>

В тот год, когда он поселился в Курске и поступил на службу <…> он уже был женат на Наталье Фёдоровне Ивановой.

Что побудило её выйти замуж за этого опозоренного человека, для которого навсегда были закрыты все пути служебного и общественного преуспеяния? Любовь? Или, может быть, она знала, что Обресков взял на себя чужую вину? Или потому, что он был состоятельным

человеком? Этого мы никогда не узнаем».

Никогда не узнаем мы и того — не было ли у Ивановой

…печали От шпор, мундира и усов…

Между тем университет всё больше раздражал Лермонтова и становился ему не интересен. Он дерзил профессорам — ему мстили за это.

Хотя Лермонтов и держался сам по себе, духу товарищества он не изменял. Студенты, наскучив лекциями, вольничали, шалили в аудиториях, насмешничали над некоторыми занудами-профессорами. Как-то на занятие к Победоносцеву принесли воробья и отпустили его, а потом ловили всей гурьбой. В другой раз встретили того же лектора в полутёмном классе мёртвой тишиной, а после грянули: «Се жених грядёт в полунощи!» Бывало же, затевали песни, свист и топот в учебной зале. Или же кто-то вдруг спрашивал, будет ли Каченовский, а ему в ответ, во всю стоголосую глотку: «Не будет! Не будет!»

В начале 1831 года случилось общее выступление молодёжи против профессора Малова, читавшего теорию римского уголовного права. А. Герцен вспоминал о нём в «Былом и думах», что это был глупый, грубый и необразованный преподаватель:

«Студенты презирали его, смеялись над ним.

— Сколько у вас профессоров в отделении? — спросил как-то попечитель у студента в политической аудитории.

— Без Малова девять, — отвечал студент».

Издевательская острота, видно, была расхожей.

Однажды грубости и нелепости этого профессора перевесили страх и терпение студентов — и они его освистали и прогнали из аудитории общим криком: «Вон его! Вон его!..» — даже выбросили вослед ретировавшемуся его калоши.

Это было больше, чем скандал…

«Университетский совет перепугался и убедил попечителя представить дело оконченным и для того виновных или так кого-нибудь посадить в карцер, — писал А. Герцен. — Это было неглупо. Легко может быть, что в противном случае государь прислал бы флигель-адъютанта, который для получания креста сделал бы из этого дела заговор, восстание, бунт и предложил бы всех отправить на каторжные работы, а государь помиловал бы в солдаты…»

Особенные неприятности грозили студентам других отделений университета, что пришли поддержать своих товарищей против Малова, — Лермонтов был среди них. Наказания можно было ожидать самого сурового, но его не последовало. Историю замяли, Малова через год уволили…

Однако университетскому начальству уже надоел своенравный студент, и Лермонтову, видимо, прозрачно намекнули об этом.

В конце апреля 1832 года своекоштный студент Михаил Лермонтов покорнейше просил правление университета вернуть ему свидетельство о рождении и крещении, в коем он ныне имел нужду.

На годичные экзамены в своём словесном отделении Лермонтов не явился.

1 июня он написал прошение об увольнении: «Прошлого 1830 года в августе месяце принят я был в сей Университет по экзамену студентом и слушал лекции по словесному отделению. Ныне же по домашним обстоятельствам более продолжать учения в здешнем Университете не могу и потому <…> покорнейше прошу, уволив меня из оного, снабдить надлежащим свидетельством, для перевода в Императорский Петербургский Университет. К сему прошению Михаил Лермонтов руку приложил».

В документе словесного отделения об успеваемости напротив фамилии Лермонтова появилась надпись: «Уволен» с припиской: «Consil. abendi» («Посоветовано уйти»). Приписка — из правил наказания студентов, — сильнее её была только последующая: «изгнание из университета». По сути, Лермонтова и изгоняли — но вежливо.

Впрочем, даже неявка на годичные испытания не отнимала у него права оставаться в университете, можно было бы задержаться «на второй год», однако Лермонтов уже расхотел здесь дальше учиться.

Павел Вистенгоф замечал в своих мемуарах:

«Рассеянная светская жизнь в продолжение года не осталась бесследною. Многие из нас не были подготовлены для сдачи экзаменов. Нравственное и догматическое богословие, а также греческий и латинский языки подкосили нас… Последствием этого было то, что нас оставили на первом курсе на другой год; в этом числе был и студент Лермонтов.

Самолюбие Лермонтова было уязвлено. С негодованием покинул он Московский университет навсегда, отзываясь о профессорах, как о людях отсталых, глупых, бездарных, устарелых, как равно о тогдашней нелепой университетской администрации. Впоследствии мы узнали, что он, как человек богатый, поступил на службу юнкером в лейб-гвардии Гусарский полк».

Летом 1832 года они с бабушкой переехали в Петербург, где поселились в квартире на берегу Мойки, у Синего моста. Но в Петербургском университете Лермонтов учиться не стал: там отказались зачесть почти два года учения в Московском университете. Поступать снова на первый курс — мало что несправедливо, это значило попусту терять время. К тому же пошли слухи, что курс обучения должны продлить ещё на целый год, с трёх до четырёх лет, — а Лермонтов уже рвался на свободу.

П. А. Висковатый пишет:

«…Ему хотелось <…> стать независимым человеком. Ещё незадолго перед тем писал он в альбом „Саши Верещагиной“:

Отворите мне темницу, Дайте мне сиянье дня, Черноглазую девицу, Черногривого коня: Я пущусь по дикой степи, И надменно сброшу я Образованности цепи И вериги бытия.

Свободолюбивая натура Лермонтова тяготилась всякими стеснениями. Он всюду чувствовал „вериги бытия“. Порядки университета и общества в юношеском преувеличении казались ему цепями.