Лермонтов. Мистический гений
Шрифт:
Мария Алексеевна семнадцати лет вышла замуж за князя Щербатова, который скончался где-то через год после свадьбы. Родила ему сына, который тоже умер в двухлетнем возрасте. Став вдовой, княгиня не кинулась в светскую жизнь, сохранила и природный такт, и обаяние, скорее, ей помогли не столь уж частое среди светских красавиц христианское послушание, молитвенность и вера в Бога. «В надежде на Бога / Хранит она детскую веру…» — что можно сказать лучше и проще? Несмотря на свой юный возраст, она и на поклонников смотрела, как
37
"Отчего" (1840).
Это какая-то материнская любовь, то, чего Лермонтову так недоставало. Но попрощавшись перед отъездом на Кавказ в Москве и вручив княгине прекрасное стихотворение «На светские цепи», Лермонтов уехал за своей новой дуэлью, и они больше в жизни не виделись.
Пожалуй, это была самая близкая для поэта женщина и самая ему необходимая.
Последней женщиной в жизни Лермонтова стала Е. Г. Быховец — дальняя его родственница. Познакомились они в Москве, у общих родственников Крюковых в 1837 году, но сблизились уже на Кавказе в 1841-м, незадолго до гибели поэта. Поэта притягивало к Екатерине еще и ее большое сходство с Варенькой Лопухиной. Позже Быховец писала: «Он был страстно влюблен в В. А. Бахметеву… я думаю он и меня оттого любил, что находил в нас сходство, и об ней его любимый разговор был». Встречались они и в день дуэли, о которой Екатерина и не догадывалась. Поэт взял у нее на память и на счастье ее бандо, которое потом нашли в крови в кармане Лермонтова. Там же, в Пятигорске в 1841 году поэт написал стихотворение «Нет, не тебя так пылко я люблю», обращенное вроде бы к Катеньке Быховец, но через нее — к Вареньке Лопухиной-Бахметевой. Последнее стихотворение поэта о любви.
Нет, не тебя так пылко я люблю, Не для меня красы твоей блистанье: Люблю в тебе я прошлое страданье И молодость погибшую мою. Когда порой я на тебя смотрю, В твои глаза вникая долгим взором: Таинственным я занят разговором, Но не с тобой я сердцем говорю. Я говорю с подругой юных дней, В твоих чертах ищу черты другие, В устах живых — уста давно немые, В глазах огонь — угаснувших очей.Впрочем, и во многих других стихах о любви таинственным он был занят разговором не с адресатами этих посланий, а с запредельностью, недоступной земным созданиям. Сплошь и рядом у Михаила Лермонтова конкретная женская личность подменяется важнейшими поэтическими и метафизическими проблемами. Не будем строго судить за это русского гения. Любимые женщины разбудили его поэтическое сознание, уже за это мы должны гордиться ими. Они впоследствии, как правило, получили свое земное семейное счастье. Михаил Лермонтов с таким счастьем оказался несоединим. Может, так и было бы дальше, даже не случись трагической дуэли? Кто знает?
«Юнкерский поэт»
Один из самых радикальных литературных критиков из разночинцев Варфоломей Александрович Зайцев, стремясь унизить Михаила Лермонтова, уменьшить его значимость в русской поэзии, в журнале «Русское слово» (1862, № 9) назвал его просто «юнкерским поэтом». Конечно же сводить всю глубину лермонтовской поэзии, его абсолютно реальные и одновременно мистические возвышенные образы к «юнкерской поэзии» глупо и непрофессионально. Иное дело, поговорить о юнкерском периоде в жизни Михаила Лермонтова. Ибо были же и на самом деле те, на мой взгляд, злополучные ужасные два года, с 1832-го по 1834-й, когда он учился в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Вот тогда-то он и был на самом деле юнкерским поэтом.
После неудачи с Московским университетом обиженный Михаил Лермонтов решил продолжить обучение в Петербургском университете. Поддержала его и бабушка. Получив свидетельство о пребывании в Московском университете с 1 сентября 1830 года, летом 1832 года Лермонтов опять же вместе с бабушкой поехали в Санкт-Петербург, где остановились в квартире на Мойке. Но на беду Лермонтову ему отказались засчитать два московских года учения и предложили вновь поступать на первый курс. Да еще и срок обучения увеличился на год, с трех до четырех лет. Да тут еще и несколько друзей его, включая Алексея Столыпина (Монго) и Николая Юрьева, соседа по пензенскому имению Михаила Мартынова (брата будущего убийцы), решили поступать в Школу юнкеров. Не будем забывать и о юности поэта. О чем и мечтать русскому юноше вскоре после победы над Наполеоном? О воинской славе. Мечтал, правда, и о литературном поприще и вдруг всё же решился стать военным. Подумаешь, всего учебы два года. Ну а о том, что за учебой последует и вся дальнейшая жизнь — воинская, служивая, отнюдь не литературная, думать не хотелось. Бабушка что-нибудь придумает.
Он писал своему близкому и доверенному другу Марии Лопухиной: «Не могу представить себе, какое действие произведет на вас моя великая новость: до сих пор я жил для поприща литературного, принес столько жертв своему неблагодарному идолу, и вот теперь я — воин. Быть может, тут есть особая воля Провидения: быть может, этот путь всех короче; и если он не ведет к моей первой цели, может быть, по нему дойду до последней цели всего существующего: ведь лучше умереть с свинцом в груди, чем от медленного старческого истощения…»
Мария откровенно огорчена решением поэта: «Я не могу вам выразить огорчение, которое причинила мне дурная новость, сообщенная вами… Я не знаю, но думаю всё же, что вы действовали с излишней стремительностью, и, если я не ошибаюсь, это решение должно было быть вам внушено Алексеем Столыпиным, не правда ли?… Ну вот, вы, так сказать, брошены судьбой на путь, который даст вам возможность отличиться и сделаться когда-нибудь знаменитым воином. Это не может помешать вам заниматься поэзией…»
Хотя Елизавета Алексеевна и слышать не хотела о военной карьере внука, она вынуждена была смириться с его решением. Как-то бабушка приехала к командиру внука, полковнику Гельмерсену, с просьбой отпустить на время больного Лермонтова домой. Полковник, как последний аргумент в противостоянии со знатной и властной барыней, сказал: «Что же вы сделаете, если внук ваш захворает во время войны?» — «А ты думаешь, что я его так и отпущу в военное время?» — был ответ Арсеньевой… Впрочем, Лермонтов и сам жалел позже об этих двух бессмысленных «злополучных» годах обучения. Он до этого поступления весь был поглощен поэзией и любовью, что часто и сливалось для него в нечто единое. И вдруг казарма и отречение от литературы, ибо в Школе юнкеров запрещалось читать художественную литературу. Да и среда была совсем другая, чем в пансионе или в Московском университете. Его поступок был не понят многими родственниками и друзьями. Пишет ему из Москвы Алексей Лопухин: «Надо было слышать, как тебя бранили и даже бранят за переход в военную службу…» Не случайно в письмах родным и друзьям он оправдывался не столько перед ними, сколько перед самим собой. Он пишет Александре Верещагиной: «Теперь, конечно, вы уже знаете, что я поступаю в Школу гвардейских юнкеров… Если бы вы могли представить себе всё горе, которое я испытываю, вы бы пожалели меня. Не браните же более, а утешьте меня, если обладаете сердцем…» Горюет, а в юнкерскую школу идет добровольно. Это спустя год после учебы, сполна познав муштру, он напишет в 1833 году свою «Юнкерскую молитву»:
Царю небесный! Спаси меня От куртки тесной, Как от огня. От маршировки Меня избавь, В парадировки Меня не ставь. Пускай в манеже Алехин глас Как можно реже Тревожит нас. Еще моленье Прошу принять — В то воскресенье Дай разрешенье Мне опоздать. Я, царь всевышний, Хорош уж тем, Что просьбой лишней Не надоем.Пожалуй, это единственное, пусть и шутливое, но полное отчаяния и неприятия своей реальной жизни стихотворение Лермонтова той, юнкерской поры, написанное в первый период учебы. Позже поэт сумел перебороть отчаяние и бросился в другую крайность, стал сочинять карикатурные, шаржированные и крайне скабрезные поэмы, воспевая вполне реальные эротические похождения младых юнкеров.
Перед зачислением в Школу юнкеров всех будущих юнкеров определяли по будущим полкам. Лермонтов был зачислен в лейб-гвардии Гусарский полк на правах вольноопределяющегося унтер-офицера. Конечно, жизнь сложилась так, как она сложилась, и гораздо позже многие лермонтоведы и историки старались оправдать это поступление Михаила Лермонтова в юнкерскую школу ее высокой репутацией, и краткостью учебы по сравнению с университетом, и вольностью нравов, мало отличающихся от обычной светской жизни.
Все становится историей. Место ссылки и даже место казни великих граждан становится местом паломничества. Где бы ни находился какое-то время тот или иной гений, со временем это место станет святым. Вот и юнкерская школа прославилась на века тем, что в ней учился Михаил Юрьевич Лермонтов. Ныне Петергоф гордится, что там в летних лагерях Школы юнкеров жил великий русский поэт. Скорее, как ни странно, в Московском университете мы не найдем никаких памятных знаков, посвященных русскому гению. Хотя, если считать вместе с пансионом при университете, в его стенах поэт провел целых четыре года.