Лермонтов
Шрифт:
Филипп Филиппович Вигель был, конечно, фигурой очень неоднозначной. Это был ядовитый мемуарист, «озлобленный неудачник, неуживчивый мизантроп и холодный циник», человек, который со многими известными людьми был знаком, собрал огромное количество сплетен и слухов, о многом вынес нелицеприятное суждение — все это изложил довольно остроумным слогом (это он, кстати, назвал Столыпиных «семейством гигантов», совсем по-библейски). Отрывки из своих мемуаров, не стесняясь, Вигель читал в гостиных. И — ничего. Слушали и получали удовольствие. Эти чтения были таким же светским событием, как и «Демон». Современники оставляли заметки о мемуарах Вигеля в своих дневниках, обменивались списками с них.
Впоследствии мемуары Вигеля были опубликованы. Публикации эти были разбросаны по разным журналам и сборникам. Когда С. С. Штрайх, предпринявший в 1928 году новое издание «Записок», начал работу, ему пришлось иметь дело с материалом на восемь обширных томов. «Записки и письма Вигеля, — пишет Штрайх, — представляют
25 июля Лермонтов присутствует в Павловске на обеде у М. А. Щербатовой. Там же присутствовали С. Н. Карамзина, АД. Блудова, A.A. Оленина.
«Вы можете себе представить смех, шалости, кокетство, шептанье… — рассказывала Софья Николаевна. — Они были очень заняты вечером (который собиралась дать по случаю своих именин 11 августа Оленина), который называли вечером безумства. На вечер будут допускаться только мужья (не являющиеся мужчинами, как они говорили)… Я слышала, как княгиня Щербатова спросила Аннет Оленину: «Вы не приглашаете Софи?» А та ответила: «Нет, Софи будет скучать, она любит беседовать, а мы будем лишь смеяться между собой и беситься». Как вы думаете, я притворилась глухой, услышав это страшное слово. Лермонтов был удивлен моим серьезным лицом и видом, так что мне стало совестно, и я кончила тем, что вместе с ними стала шутить и смеяться от чистого сердца и даже бегать взапуски с Олениной».
В тот же вечер Софья Николаевна разговорилась у себя дома с АД. Блудовой о Лермонтове в его присутствии: «Антуанетта Блудова сказала мне, что ее отец ценит его (Лермонтова) как единственного из наших молодых писателей, талант которого в процессе созревания, подобно прекрасному урожаю, взращенному на хорошей почве, так как он находит у него живые источники таланта — душу и мысль».
Ну вот как хорошо: и папа считает Лермонтова талантливым, и на балах и праздниках Лермонтов почти незаменим, и стихи в альбом пишет, и не сердится, если эти стихи вдруг порвут… Публикация «Бэлы» (началомарта 1839 года, «Отечественные записки»)прибавила к репутации автора «Демона» репутацию автора «Героя»: теперь Лермонтов интересен вдвойне. Просто замечательно, что Софья Николаевна записывает весь тот дамский щебет, который сопровождает Лермонтова в лето 1839 года! 3 августа она познакомила Лермонтова с фрейлиной Натальей Яковлевной Плюсковой. «В четверг у нас (на даче в Царском Селе) была Плюскова… Мы повели ее в Павловск, на вокзал, где я провела два очень приятных часа, прохаживаясь и болтая с Шевичами, Озеровыми, Репниным и Лермонтовым. Мадемуазель Плюскова обязательно хотела познакомиться с этим последним, повторяя десять раз согласно своей привычке: «Это и есть ваш герой?.. Я сердита, что не знаю вашего героя», — и затем: «Ах, это поэт, это герой! Вам нужно будет представить мне вашего героя». Я должна была это сделать, опасаясь какой-нибудь шалости с его стороны (я ему уже грозила, но он ответил мне гримасой), и я стала краснеть, как огонь, в то время как она рассыпалась в комплиментах по поводу его стихов. Он ей поклонился и воскликнул, глядя на меня: «Софья Николаевна, отчего вы так покраснели? Мне надобно краснеть, а не вам». Нет возможности объяснить эту краску перед мадам Плюсковой, которая видела в ней новое доказательство моей страсти к малоделикатному герою, который этим забавлялся». 6 августа Карамзина знакомит Лермонтова с братом французского государственного деятеля и военного министра Луи Бурмона — Шарлем Бурмоном: «Бурмон обедал у нас… В семь часов вечера мы поехали верхом: он, Лермонтов, Лиза и я. Я боялась за Лизу, которая ехала с безумцем Лермонтовым — он постоянно заставлял скакать лошадь Лизы. Мы вернулись к десяти часам вечера…»
У Карамзиных Лермонтов читал отрывок из «Героя нашего времени»; в августе написан «Мцыри» — и это тоже событие.
«Мцыри»
Среди знакомств Лермонтова — Андрей Николаевич Муравьев, личность очень интересная и в своем роде одиозная. А. Н. Муравьев (1806–1874) — религиозный писатель и поэт, служил в Святейшем Синоде. С Лермонтовым Муравьев познакомился в 1834 году при посредстве М. И. Цейдлера, «русского немца белокурого», который принес ему тетрадь стихов Лермонтова, не «тех самых», а «Демона», одну из ранних редакций. Муравьев был «изумлен» достоинствами этой поэзии. Поскольку Андрей Николаевич был двоюродным братом управляющего III отделением А. Н. Мордвинова, Лермонтов неоднократно обращался к нему за содействием разрешению к постановке драмы «Маскарад». На квартире Муравьева была написана «Ветка Палестины»: пальмовая ветвь, о которой идет речь в лермонтовском стихотворении, была привезена Муравьевым из Палестины. Свое паломничество в Святую Землю Муравьев описал в книге «Путешествие ко Святым местам в 1830 году» (эта книга переиздавалась семь раз). Перу
С этой «Битвой» все вышло неладно: казалось бы, сочинения ультраправого, ультраправославного, ультраблагонамеренного автора должны были встречаться на ура и печататься без всяких помех. С «Путешествиями» так и вышло, а «Битва» оказалась менее удачлива. Она была опубликована полностью впервые только в 1874 году. На сцене Александринского театра пьесу играли только один раз — 13 октября 1832 года. Вот что писал об этом спектакле присутствовавший на нем С. Сулима: «Театр был набит битком в этот вечер. Представление «Битвы при Тивериаде» было блестящее и вполне удачное, но не возобновлено потому, что найдено неприличным выводить на сцену св. места, тем более что во 2-м явлении 2-го действия декорация представляла вид Храма Воскресения в Иерусалиме. Каратыгин был великолепен в роли Раймунда Трипольского, а Брянский в роли Пустынника». Есть и другое свидетельство — что пьеса успеха не имела. Отрывки из нее печатал Пушкин в «Современнике». Сам автор писал в 1833 году: «Я хотел удовлетворить пылкому влечению сердца и посетить священные места, возбудившие благочестивое рвение рыцарей; и часто мой паломнический посох стучал по их могилам, которые они изрыли себе богатырским мечом в Св. Земле».
Лермонтов читал ему «Мцыри», и Муравьев был в восторге.
«… Песни и поэмы Лермонтова гремели повсюду, — вспоминал Муравьев. — Он поступил опять в лейб-гусары. Мне случилось однажды, в Царском Селе, уловить лучшую минуту его вдохновения. В летний вечер я к нему зашел и застал его за письменным столом, с пылающим лицом и с огненными глазами, которые были у него особенно выразительны. «Что с тобою?» — спросил я. «Сядьте и слушайте», — сказал он и в ту же минуту, в порыве восторга, прочел мне, от начала и до конца, всю свою великолепную поэму «Мцыри» (послушник по-грузински), которая только что вылилась из-под его вдохновенного пера. Внимая ему, и сам пришел я в невольный восторг: так живо выхватил он, из ребр Кавказа, одну из его разительных сцен, и облек ее в живые образы пред очарованным взором. Никогда никакая повесть не производила на меня столь сильного впечатления. Много раз впоследствии перечитывал я его «Мцыри», но уже не та была свежесть красок, как при первом одушевленном чтении самого поэта».
Эпиграф к поэме — «Вкушая, вкусих мало меда, и се аз умираю» — взят из Книги Царств. Ионафан, сын царя Саула, по незнанию нарушил запрет отца о невкушении пищи до окончательной победы над филистимлянами. Он отведал немного лесного меда и за свое ослушание должен был умереть. Незнание закона не служило ему оправданием. Малое преступление, но кара за него — смерть. Несоответствие совершенного Ионафаном «преступления» и последовавшего наказания послужило поводом к произнесению им слов, взятых Лермонтовым в качестве эпиграфа. «Вкушая, вкусих мало меда, и се аз умираю», — сказал Ионафан отцу. Разбирая «Мцыри», иеромонах Нестор (Кумыш) интересно толкует эпиграф: «…B контексте лермонтовской поэмы эта фраза приобретала особое звучание. Она явилась выражением мысли о ничтожной кратковременности того счастья, которое испытывает личность в моменты переживания ею полноты бытия, по сравнению с гнетущим однообразием всего остального существования».
В поэме, как и в «Вадиме», монастырский приемыш, помнит о своем детстве как о времени чистоты, несказанного света, «земного рая». Затем следуют попытка вырваться — мгновения счастья, борьбы — и мирная кончина. Демон закостенел в состоянии ненависти и презрения (что свойственно его природе). Но Мцыри — нет, не таков.
Ни одно из желаний его, ни одно из впечатлений или поступков не являются чем-то неестественным или греховным. В них вообще нет ничего демонического, одно только человеческое.
Почтенный профессор М. М. Дунаев, вообще к Лермонтову (вслед за Соловьевым) крайне строгий, грозит профессорским пальцем: ай-яй-яй: «Романтический герой всегда «молится» безбожной «молитвою»: «Да будет воля моя». Но воля его — в подчинении у страстей. Таков герой поэмы «Мцыри» (1839). Его страсть кажется воспарившей над всем земным, она неистова и всепожирающа. Мцыри отвергнет спасение, и его отречение страшно, ибо слишком пламенно нечеловеческие муки его раздирают. «… Что за огненная душа, что за могучий дух, что за исполинская натура у этого Мцыри», — воскликнул когда-то в бессознательном восторге Белинский, но нам следовало бы ещё раз задуматься об источнике этой огненности. Не забудем, что поэма представляет собою исповедь её героя (в ранней поэме это явно обозначено названием), и пусть для автора то лишь условность, позволяющая герою «словами облегчить грудь», но всё же слишком вольное обращение с избранной формой недопустимо. Ибо вольное обращение с таинством есть нарушение третьей заповеди. Исповедь же юного послушника странна: перед лицом близкой смерти он полон гордыни, а вовсе не смирения, он превозносит как истинное душевное сокровище свою страсть, не желая примирения с Богом даже на смертном одре. А иначе он и не может: пафос борьбы, бунтарский дух, тоска о вольности — не более чем жёсткая программа, преодолеть которую романтический герой не в состоянии…»