Лешие не умирают
Шрифт:
– Ну вот, развели мне тут сырость. Два кондиционера. Так все силы на влажность уйдут. Выздоравливать надо, а не слезы лить, – врач повернулась к сестре: – Ты хоть прекрати рыдать.
Алина закивала и поспешно утерла глаза рукавом халата.
– Все, всеобщая мировая скорбь закончилась? – и, получив от Алины очередной утвердительный кивок, мать Максима продолжила: – Тогда иди, оденься в «чистое» и принеси из процедурной все для перевязки. Как прошлый раз, помнишь?
– Да, конечно, я сейчас. – Алинка спохватилась и умчалась за дверь, чуть не столкнувшись на пороге с входящими в плату Изотовыми.
Максим-отец кинул взгляд на моргающую
– Очнулась, – и, не стесняясь ни сына, ни больную, спросил супругу: – Ты ее уже смотрела? Как она?
– Полностью нет, сейчас перевяжем вместе – определимся, а так… Выраженный болевой синдром при движении в шее. Дисфонии нет, глазодвигательная моторика в норме, нистагм незначительный, реакция зрачка на свет хорошая. В общем – я довольна.
– А бедро?
– А, что бедро? Без рентгена репозицию мы не проконтролируем, а консолидация в любом случае будет – молодая…
– Э-э, предки, а можно перейти с тарабарского на доступный русский? – возмутился Максимыч. – Мне, как бы, тоже интересно.
– Все, что тебе надо знать – что Ира жива и поправится. – Отец взял сына за плечи и мягко, но настойчиво развернул его к двери. – А пока иди, посиди дома, а мы тут поработаем.
– Что ты меня выпроваживаешь? Будто я никогда в жизни ран не видел…
– Может, девушка будет стесняться?…
– А, ну да… – Максимыч рассеянно посмотрел на Иру. Белая, похожая на перекосившуюся шапку повязка сливалась с наволочкой, и казалось, что ее лицо испуганно выглядывало единственным глазом прямо из подушки. Он обнадеживающе улыбнулся девушке и вышел, а в палату, пыхтя через марлевую повязку, вошла Алина в желтоватом от множества стерилизаций хирургическом халате. В руках она несла широкий белый эмалевый лоток, похожий на глубокий поднос, на котором сверкали серебристые медицинские инструменты, лежали горкой стерильные марлевые салфетки и бинты, звякали друг об друга пузатые бутылочки с разноцветными жидкостями.
– Принесла? Молодец. Начинай аккуратно развязывать, мы сейчас переоденемся и подойдем.
– Что, одна? – но вопрос повис в воздухе, поскольку Изотовы уже вышли, оставив новоиспеченную медсестру наедине с испуганно смотрящей на нее больной. – Ну, ладно. – Алина деловито натянула перчатки и взяла в руки угрожающего вида ножницы.
– Может, подождем? – с опаской прошептала Ира.
– Я ничего страшного делать не буду, просто сниму повязку. Делала это уже сто раз, – она срезала узел, – ну, раза два – точно.
Алина не стала посвящать сестру, что это было всего один раз, и то, под чутким руководством Максима Изотова-старшего. «В этом вопросе главное уверенность в действиях», – вспомнила она слова своего наставника, и смело приступила к разматыванию повязки. Старательно скатывая бинт – в мире, где экономилось буквально все, довоенная материя ценилась очень высоко, поэтому весь перевязочный материал стирался, высушивался, стерилизовался и пускался в новый оборот, – Алина освободила от него голову и замерла с расширенными от ужаса глазами, прикрыв рукой в резиновой перчатке рвущееся изо рта «Ой».
– Что там? – хотя второй глаз освободился от повязки, открываться он по-прежнему не желал, поэтому Ира скосилась и попыталась рассмотреть, что так удивило сестру. Естественно ничего не увидев, она снова потребовала разъяснений. – Что ты замолкла? Скажи, что там у меня.
– Там… – Алина оглянулась, ища поддержку у отсутствующих старших, но не найдя ее, стала выкручиваться сама. – Поцарапано… чуть-чуть.
То, что увидела Алина, с «чуть-чуть поцарапано» никак не вязалось. Правая половина головы представляла собой сплошное кровавое месиво: три линейные раны, будто на голове Ирины оставила отпечаток лапа неведомой хищной птицы. Самая длинная рана шла от макушки и скрывалась где-то далеко сзади, практически на шее. Средняя – самая короткая, но самая широкая и страшная, разрывала кожу на темени, прихватив мочку уха. Сочно-красное дно ее ярко контрастировало с бледной кожей девушки. И последняя, самая узкая, потому что была прихвачена несколькими швами, но самая заметная – шла через лоб, бровь, перескакивала через глаз, который заплыл темно-фиолетовым отеком, и заканчивалась на щеке разрывом, похожим на раздвоенный язык змеи. Красивые густые каштановые волосы Ирины, которые она всегда заплетала в косу, были острижены, и ежиком топорщились слева – справа голова была полностью обрита, отливая неестественной синевой.
Несмотря на это «чуть-чуть», на расширенные над марлевой маской для убедительности глаза, Ирина не верила Алине. Верила, скорее, ее первой реакции, замершему ужасу в дрожащем голосе. Верила своей боли, которая возникала при малейшей попытке пошевелить головой.
– Зеркальце есть?
– Нет! – и было в этом возгласе не столько отрицание, сколько категоричный отказ: «Не дам, ни за что, даже не проси!». Алина даже отшатнулась от сестры, наверное, испугавшись, что Ира в глазах увидит отражение своего лица.
Ее спасли родители Максима.
– Уже справилась. Не страшно было? – и, не дождавшись ответа, Изотов-старший продолжил: – Я же говорил, что главное не бояться. Так-с, что у нас тут?
Он осторожно приподнял голову Ирины и осмотрел рану на шее, потом обработал ее тампоном, смоченным жидкостью, от чего за ухом раствор зашипел и запузырился. Затем немного небрежно промокнул висок и замер, как художник перед картиной, любуясь результатом своего труда.
– Закрой здоровый глаз.
После чего, не боясь, раздвинул синие наплывы вокруг правого глаза. Яркая вспышка света прострелила мозг девушки, и разноцветные круги собрались в лицо отца Максима.
– Видишь?
– Да, – шепотом произнесла Ира.
– Отлично! Ну, что – я доволен. (Наверное, это любимая фраза их семейства. Или так говорят все врачи?) Струп отошел, грануляция хорошая, и эпителизация сзади началась. А спереди вообще супер – завтра швы снимем.
Если все хорошо, почему же Алинка так испугалась? Сильные руки врача ее особо не жалели, но движения были точные и причиняли не больше боли, чем это требовалось для обработки ран и перевязки. Оставалось лишь терпеть, скрипеть зубами, иногда постанывать, когда боль становилась совсем нестерпимой. Когда новая белая «шапка» водрузилась на место, и голову ее оставили в покое на подушке, Ира перевела дыхание и, собрав все свое мужество, спросила:
– Я уродина?
Осознание того, что она обезображена, ввергло Ирину в оцепенение. Ну вот и все – жизнь в понимании женщины закончилась. Стоило ли так бороться за нее, выкарабкиваться из беспамятства, чтобы потом провести остатки в одиночестве? Чтобы на тебя все показывали пальцем – умные жалели, а дураки смеялись. Смысл?… Да, конечно, можно продолжать учить детей, быть полезной обществу. Но женщина хочет быть красивой, и потерять красоту для молодой девушки – это все равно, что умереть. Умереть, как женщине.