Лесной фронт. Дилогия
Шрифт:
Глава 2
Оля осталась с нами. Все-таки я уговорил Терехина. Да и она не протестовала. Сейчас девушка сидела возле носилок с раненым майором и, изредка бросая на меня косые взгляды, колдовала над его бинтами. Мужская же половина – я, четыре бойца и политрук – сгрудились вокруг горевшего в предварительно выкопанной ямке небольшого костерка. Да, Терехин тоже сидел с нами. Видимо, все же не такой он и зажравшийся тип – с рядовыми бойцами посидеть не брезгует. А то, что требует вести себя исключительно по уставу и бдителен без меры, — так работа ведь у него такая. Следить за моральным (и не только) обликом бойцов доблестной Рабоче-крестьянской Красной армии, пресекая при этом всяческое разложение ее рядов и выявляя в них врагов трудового народа. Загнул, да? Это меня после ужина потянуло на философию. Мы только закончили поедать удивительно вкусный хлеб (я же никогда не любил
После памятного разговора с Терехиным прошло где-то полчаса. Поскольку майору становилось все хуже, политрук, поразмыслив, решил устроить привал прямо на месте нашего знакомства и возобновить продвижение к линии фронта утром. За это время майор так и не пришел в сознание. Только время от времени тихонько постанывал. Так что, пользуясь тем, что пока никто никуда бежать не собирается, я успел провести инвентаризацию оставшегося имущества, зарядить трофейный карабин, который после стрельбы по мотоциклу так и оставался пустым, и познакомиться с остальными четырьмя членами вышедшей на меня группы окруженцев.
Слева от меня сидел представившийся Сашей среднего роста молодой парень с давно нуждающейся в мытье густой шевелюрой, не менее грязным, но, несмотря на это, открытым и вызывающим доверие лицом. Это был тот самый Гримченко – обладатель ДП, которому Терехин отдал мой «парабеллум». Он был одет в форму бойца, причем от правого рукава гимнастерки остались одни лохмотья чуть выше локтя, а оставшееся зияло многочисленными прорехами, из-под которых проглядывало где покрытое грязью тело, а где не менее грязные остатки нижней рубахи. Сапоги пулеметчика уже давно просились даже не на пенсию – на кладбище. Правый сапог, если не считать разорванного голенища, был еще относительно цел. Зато подошва левого держалась в основном на тряпке, которой Гримченко перемотал носок сапога. В данный момент он сидел привалившись к дереву и тупо смотрел на выглядывающий из ямки мерцающий язычок огня. Время от времени почесывал голову – в волосах, после долгих скитаний по лесам, явно завелась и сейчас вовсю хозяйничала какая-то живность.
Рядом с ним сидел Михалыч. Так его называли остальные бойцы этого маленького отряда, кроме Терехина, обращавшегося к нему исключительно «товарищ старший сержант», и так он представился мне. Он единственный из всех сохранил головной убор – низко надвинутую на лоб пилотку, из-под которой строго поблескивали серые, почти бесцветные глаза. Кроме выразительных глаз, которые сразу отбивали всякую охоту шутить с этим человеком, его лицо могло похвастаться внушительными усами, на общем фоне которых явственно выделялись седые волоски. Михалыч был одет в не менее антуражную, чем у остальных, гимнастерку, которая к тому же могла похвастаться внушительной пропаленной дырой на правом боку, из-под которой виднелись пятна ожогов. На левой петлице поблескивали, отражая свет костра, три треугольника, а правая петлица отсутствовала. Михалыч сидел и задумчиво приглаживал рукой ус, время от времени его покусывая. Иногда он морщился, и тогда его вторая рука на миг дергалась в направлении ожогов, но тут же снова замирала на колене.
Прямо напротив меня сидел Алфедов – судя по всему, моя нянька, которому Терехин, похоже, поручил приглядывать за возможным вражеским диверсантом. Мной то есть. Из внешности Алфедова можно было выделить только перебинтованную руку и чуть менее рваную, чем у остальных, форму. Хотя дыр и на ней было с избытком. В остальном же… Знаете, бывают такие люди, описывая которых все время спотыкаешься на слове «обычный». Все в них какое-то… обычное. Даже глазу не за что зацепиться. В общем, если попытаться выделить его из всей собравшейся у костра компании, можно смело сказать – кроме забинтованной руки, особых примет никаких. И еще – кроме неразговорчивости. Когда я знакомился с вышедшими на меня окруженцами, Алфедов сухо назвал свою фамилию и тут же, отвернувшись, отошел в сторону. А сейчас сидит и дожевывает свой кусочек хлеба, такой же маленький, как и тот, что достался каждому из нас. Но мы уже все свой хлеб съели, а этот, гляди, ест медленно так… Удовольствие растягивает?
Рядом с ним – Терехин. Ну что о нем еще можно добавить, кроме того, что я уже говорил? Сразу видно, что раньше он выглядел живым воплощением образцового внешнего вида, описанного в уставе. Даже после блужданий по лесу и всех прочих неприятностей волосы политрука сохранили пусть подобие, но прически. Вынужденная небритость его раздражала – морщится каждый раз, как трогает подбородок. А трогает он его довольно часто и, похоже, автоматически. Видимо, в сознании Терехина никак не может уложиться мысль, что на подбородке обосновалась растительность. Или просто подбородок, не привыкший к такому вопиющему непорядку, чешется? Форма на нем пусть тоже в нескольких местах порванная, но все же наиболее приличная среди обносков остальных окруженцев, да и моих лохмотьев, по правде, тоже. Вон, даже пуговица верхняя застегнута! В общем, если мы все, здесь собравшиеся, выглядим, будто после схватки со стаей диких кошек в каких-то колючих зарослях, то по внешнему виду Терехина можно было подумать, что он максимум скатился по пологому склону в неглубокий овражек, встал, отряхнулся и пошел дальше. Правда, фуражку забыл подобрать. Сидит вот сейчас, глаза прикрыл. Спит? Не спит – опять вот рукой щетину проверяет. Имя и отчество его, кстати, тоже не знаю. Представился как «младший политрук Рабоче-крестьянской Красной армии Терехин. Вы можете обращаться ко мне «товарищ младший политрук».
Ну и последний член нашей пестрой компании сейчас, повернувшись широкой спиной к огню, мирно похрапывает. Представился он просто Лешкой, тезка, значит. Судя по всему – тоже простой красноармеец. Белобрысый, росту огромного, силы, похоже, тоже немереной… Говорил, что артиллерист. Ну да, с такими габаритами он там и вместо лошади мог пушку тащить и снарядные ящики ворочать. Кстати, когда знакомился с ним и после, заметил любопытный факт. Вот, многие представляют себе таких здоровяков белобрысых эдакими флегматичными увальнями. Ну, типа добродушный такой сельский детина, привыкший сдерживать силу, чтобы случайно никому ничего не повредить. А то как захочет пожать руку, да и оторвет ненароком, как лапку таракану. А этот вот не такой простой. Нет, конечно, совсем не как в фильмах – жлобского вида сержант с тупым лицом, охаживающий где-то в застенках подкованными сапогами ребра очередного допрашиваемого. Совсем нет! Просто, несмотря на какое-то детское, огромное детское лицо, глаза у него были хитрыми-хитрыми. Да и пошутить, похоже, любил. Когда хлеб делили – выдал: «Алфедов, зачем те стоко хлеба-то? Ты и так тощий – те терять-то нечего. А я ж и похудеть могу – мне добавка положена!» Чем вызвал очередной хмурый взгляд Алфедова, смешок Михалыча и недовольство Терехина. Впрочем, политрук ничем, кроме выражения лица, своего недовольства не выдал. Одет Лешка был как все. В грязные лохмотья, когда-то бывшие формой бойца РККА, с огромным бурым пятном на спине.
Закончив делать перевязку майору, к костру подошла Оля. Она тоже принимала участие в этом подобии ужина, но, в отличие от остальных, предпочитавших после еды погреться у костра, доев хлеб, сразу пошла к раненому. Сначала попыталась напоить его из моей трофейной фляги, а потом поправляла бинты. Правильная девчонка! Свое дело поняла сразу. Сейчас она присела с нами. Между мной и Лешкой, но явно поближе ко мне. За все это время она сказала лишь пару фраз. Да и то сначала поблагодарила за хлеб, а потом попросила у меня флягу.
Так мы и сидели вокруг костерка. Лес, огонь, урчание недокормленных желудков да амбре давно не мытых тел окруженцев. И еще комары. Орда насекомых, пикирующих на нас с противным звоном. У них, наверное, тоже время ужина. Раньше я их как-то не особо замечал. А тут – налетели. Ну, для борьбы с комарами у меня есть давно испытанное средство. Я достал трофейные сигареты, и глаза сидящих у костра снова заблестели. У всех, кроме Терехина. Тот, увидев орла на пачке, брезгливо сморщился и глянул на меня так, будто я сейчас начну агитировать за переход на сторону фашистов, используя в качестве наглядного пособия этого самого орла.
— У немцев на хуторе взял, — объяснил я ему и, достав себе сигарету, протянул пачку пожирающему ее голодным взглядом Гримченко. — Угощайтесь.
Пока пачка шла по кругу, я чиркнул зажигалкой и с удовольствием выпустил в сторону ближайшего комара струю дыма. Сигареты вернулись ко мне в количестве двух штук, сиротливо перекатывающихся в пачке.
— Эт дело! — Михалыч прикурил от зажженной в костре веточки. — А мы уже неделя как последние крохи табачка снюхали…
Кстати, насчет табачка. У меня осталось только две сигареты и кисет с газеткой. Мне пришло в голову, что сворачивать-то сигареты я не умею! Тут же целое искусство, впрочем прекрасно известное любому курильщику этого времени. А у меня опыта – смутные воспоминания о том, как отец в 89—90-м, когда сигареты из магазинов исчезли, сворачивал козьи ножки с привезенным бабушкой из села самосадом, да один раз я сам, уже лет через десять, нашел в селе на шкафу дядин узелок с табаком да попробовал и себе свернуть сигарету. Получилось тогда явно что-то не то. Сигарета вышла слишком толстой – газеты я оторвал многовато. А сейчас как быть, когда трофейные закончатся? Спалюсь ведь сразу! В ларек тут не сбегаешь – надо либо беречь сигареты и в конце концов бросать курить, когда закончатся, либо искать какие-то отмазки, почему я не умею нормально сворачивать сигареты. Может, сказать, что я только начал курить? Или что трубку курил раньше? А трубка где? Потерял? Трубка, которую я купил этим летом и, весь такой на понтах, курил в августе – сентябре, осталась дома, неизвестно за сколько километров и более чем за семьдесят лет от этого места… Ладно, две сигареты пока есть, а потом посмотрим. Я сделал еще пару затяжек, забычковал оставшийся окурок и аккуратно положил его обратно в пачку.