Лесные всадники. Кондратий Рус. Поход на Югру
Шрифт:
Горько плача, пролетела желна. Погрозив ей луком, парень пошел к березам напрямик, по густой траве, уминая, как снег, белоголовые цветы. Он знал — за березами Шабирь-озеро. Стоят там, у пологого берега, уткнувшись в песок, вогульские лодки — камьи. На передней камье сидит Майта. Баская она девка, ловкая, а все одно нехристь и басурманка. Один бог, говорит, добрый и синий, как небо, а другой бог — страшный. Посмеиваясь, парень достал из сумы серебряную чашу, протер ее подолом рубахи и стал думать, как удачей похвастать. Отдаст он чашу Майте и скажет: «Вот
Поднялось вороньё над березами — закружилось, закаркало.
— О-го-гоо! — закричал парень и побежал к озеру.
Расступились березы, заблестела вода. Он спустился к лодкам. Вода потускнела, легли на нее темные густые пятна от прибрежных кустов.
Сняв лук и суму, он лег на теплый песок, напился и сел у воды, ждать Майту.
Она подошла незаметно, села рядом с ним и негромко засмеялась.
— Смотри! — Он вытряхнул из холщовой сумы серебряную чашку.
Майта отшатнулась, закрыла руками лицо.
— Возьми! — Он протянул ей чашку.
Но Майта побежала от него по песчаному угору наверх, к березам. Он кинулся за ней, размахивая серебряной чашкой, кричал:
— Не бойся! Дикая…
Мелькнула в зелени красная рубаха Майты, мелькнула и скрылась. Он выбежал на угор. Кто-то больно хлестнул его по шее. Сгоряча он перемахнул еще через две валежины и свалился. Ухватившись за сук, пытался встать, но уже не мог. Нащупав на шее стрелу, он понял, что ранен, и заревел от обиды и боли.
Красные большие муравьи ползли по белой морщинистой коре, ползли к нему. Он хотел смахнуть их с шершавой березовой коры, поднял руку и повалился на траву.
ДРУГОДЕРЕВЕНЦЫ
Кондратию не спалось. Едва забусели волоковые окна в избе, он поднялся с теплых овчин и сел в угол. Не раз приходилось ему рубить лес под пашню. Выбирал он лядины — делянки в чернолесье, но и с ольхой и березой. И нынче облюбовал он доброе место в лесу — без кислого ситника, без резучей травы.
Заскрипели полати. Татьяна спустилась на пол, обошла его постлань и встала в переднем углу на колени.
— Ты еси Христос сыне бога живого, — шептала она, качаясь под образами, — помилуй мя и прости еси…
Кондратий слушал ее, а сам думал о соседях из большого ултыра. Сколь мужиков приведет с собой старый Сюзь? Сколь топоров принесут ултыряне? Ведь полторы десятины надобно леса свалить.
— Благословен еси во веки… Аминь! — вздохнула Татьяна, поднялась с полу и закричала на девок: — Вставайте, бобрихи гладкие! Нету на вас погибели, — и ушла в бабий кут за печку.
Кондратий нащупал под лавкой бродни, обулся и без опояски вышел из избы.
Еще сине было кругом. Тихо. Одна Юг-речка звенела неумолчно. Он взял стоящую у стены рогатину и пошел вдоль темной огороди по мокрой крапиве. Надоела она всем, окаянная, а рубить на веревки рано, стебель не задубел. Он вырвался из крапивы у овина, под ноги ему бросились собаки, узнали его и, тявкнув, уползли под сруб.
Ворота в конюшенник были раскрыты. Прохор был там, шумел на лошадей.
— Не поил? — спросил старшего сына Кондратий, заглядывая в конюшню.
— Веду, тятя.
Прохор выгнал мерина и двух кобыл, жеребца вывел на поводу.
— Братья где? — спросил Кондратий.
— Спят, натьто.
Кондратий пошел будить парней. Они летом спали в овине. Он разбудил Гридю. Ивашки опять дома не оказалось.
— С вечера, кажись, вместе ложились, — зевая, оправдывался Гридя.
— Мать спросит, скажешь: послал я Ивашку силки проверить на рябка.
— Дак вить на лядину идем, тятя.
— Скажешь, как велено!
— Мне чо… Как велишь. Рябки — они в нижних осинниках держатся больше.
Кондратий ушел из овина растревоженный. Избаловала Татьяна Ивашку. Где шатается парень? Долго ли до беды! Леса кругом глухие, дремучие, зверье…
У избы на ошкуренных бревнах сидела Устя.
— А я сон видела, тятя…
Кондратий остановился.
— Будто спускаюсь я, тятя, в лог, а за мной собака чужая, лохматая. За подол норовит схватить. Испугалась я, пала в траву. Чую: лижет меня чужая собака, теплом дышит…
— Вещий сон. — Кондратий засмеялся. — Не зря по нашим полям Орлай рыщет, девицу-красавицу высматривает.
— Господи, спаси и помилуй! — Устя всплеснула руками. — Бусурманин вить он, тятя! Нехристь. Неужто сон сбудется!
— Небось, не украдет, — успокоил Кондратий дочь, увидел пустые ведра и упрекнул: — За водой мать послала, а ты стоишь!
Устя стала жаловаться на тяжелые березовые ведра.
— Надцелась я, тятя!
— Неслухи вы с Ивашкой.
Кондратий зашел в избу, достал из-под лавки топоры — широкие, крепкие, новгородской работы. Любой из трех доброго коня стоит. Знал, что заклинены и наточены топоры, а удержаться не мог, вертел их в руках, любовался.
Пока собралась семья в избу, совсем рассвело.
Кондратий склал топоры в угол и пошел к столу. Сыновья и девки потянулись за ним, застучали чурбаками по глиняному полу.
— О-хо-хоо, — вздыхала Татьяна, разливая кислое молоко в деревянные кружки. — Совсем заездили молодшенького! Не поест Ивашка горячих ерушников!
Немая Параська собралась реветь. Гридя показал ей кулак и закричал в ухо:
— Жив твой Ивашка! Не лешева с ним…
Параська понимала все и слышала не хуже других. Онемела она от великого страху лет пятнадцать тому назад. Уходил тогда Кондратий с семьей от галицкого князя, шла с ним и сестра Анфиса с дочерью. Лесами брели дремучими, кони и люди выбивались из сил. Отстала Анфиса с дочерью, нагнал их черемисин окаянный, задавил мать, а Параська спаслась как-то… Прибежала, треплет Кондратия за рубаху, а сказать не может. Мычит девка, лицо руками скребет, да что толку — слово изо рта пятерней не вытащишь…