Летний остров
Шрифт:
Дин только сейчас осознал, как сильно но ней скучал. Когда-то Лотти взяли в дом кухаркой на лето, но постепенно она стала их постоянной нянькой. Своих детей у нее не было, и Эрик с Дином заменили ей сыновей. Она растила их все десять лет, что они провели на острове Лопес.
– Жаль, что я приехал не просто так, – сказал Дин.
Лотти посмотрела на него щурясь.
– Просто не верится, что прошло столько времени, кажется, только вчера я вытирала с твоей рожицы шоколад. – Она вздохнула. – Просто не верится.
Дин вслед за ней прошел через ярко освещенный холл в гостиную, где в большом камине уютно
Великолепно декорированная комната была выдержана в стиле, который никогда не стареет, потому что он вне времени. Каждая вещь свидетельствовала о безупречном вкусе хозяйки и ее неограниченном банковском счете.
Единственное, чего недоставало комнате, так это жизни. Детям не позволялось сидеть на роскошных диванах, на обюссонский ковер никогда ничего не проливали.
Дин кивнул па лестницу:
– Как oн?
Зеленые глаза Лотти затуманились.
– К сожалению, неважно. Оп плохо перенес дорогу. Сегодня к нам приходила медсестра из хосписа, она сказала, что ему должно стать немного лучше от нового лекарства. Не помню, как называется, что-то вроде коктейля от боли.
Боль.
Об этом Дин как-то не задумывался, хотя должен был.
– Господи, – прошептал он, взлохмачивая волосы.
Он долго внутренне готовился, думал, что готов ко всему, и только теперь, оказавшись на острове, понял, как был глуп. Невозможно подготовиться к тому, что твой брат медленно умирает.
– Эрик звонил родителям?
– Звонил. Они в Греции, в Афинах.
– Я знаю. Он говорил с матерью?
Лотти уставилась на свои руки, и Дин замер.
– С Эриком говорил секретарь вашей матери, ее самой не было. Кажется, она ушла в магазин.
Дин боялся, что если повысит голос хотя бы немного, то сорвется на крик, и потому заговорил тише обычного:
– Эрик сказал, что у него рак?
– Конечно. Он хотел поговорить с матерью лично, но потом решил что лучше просто передать ей через секретаря.
– Она ему перезвонила?
– Нет.
Дин выдохнул и только сейчас понял, что боялся дышать. Лотти подошла к нему ближе:
– Я помню, какими вы были в детстве. Друг за дружку в огонь и в воду.
– Да. Теперь я здесь и буду с ним.
Лотти ласково улыбнулась:
– Иди к нему. Он выглядит чуть хуже, чем раньше, но это по-прежнему наш мальчик.
Дин кивнул, поправил ремень сумки, висевшей на плече, и стал подниматься по дубовой лестнице. Ступени поскрипывали под его ногами, рука легко скользила по гладким дубовым перилам, отполированным ладонями трех поколений. От верхней площадки отходило два коридора. Правый вел в старое крыло со спальнями хозяина и хозяйки, пустовавшими почти пятнадцать лет. В левый выходили две двери, одна из них была слегка приоткрыта. Закрытая вела в старую комнату Дина. Он, даже не входя, отчетливо видел ее перед собой: голубой коврик на полу, кровать кленового дерева с покрывалом из фланелевой шотландки, запылившийся плакат с изображением актрисы Фарры Фосетт в ее знаменитом красном купальнике. Сколько раз он мечтал в этой комнате, представляя себе
Чувствуя внезапно навалившуюся усталость, Дин миновал свою комнату и оказался у двери Эрика. Здесь он помедлил, глубоко вздохнул – как будто, набрав в легкие побольше воздуха, мог тем самым что-то исправить – и наконец вошел в комнату брата. Ему сразу бросилась в глаза больничная кровать, заменившая ту, что стояла у стены. Новая кровать – большая, с металлическими перилами и раскладывающаяся, как шезлонг, – господствовала в маленьком помещении. Лотти поставила ее так, чтобы Эрик мог смотреть в окно. Сейчас он спал. Дин, казалось, увидел все разом – желтоватую бледность ввалившихся щек брата, темные круги под глазам, проплешины кожи между поредевшими черными волосами, болезненную худобу руки с проступающими голубыми венами, лежащей поверх накрахмаленных белых простыней. Бескровные, вялые губы Эрика казались жалкой пародией на рот, с которого когда-то не сходила улыбка. От прежнего человека осталась лишь бледная тень.
Потрясенный, Дин пошатнулся и ухватился за перила кровати. Металл задребезжал под его рукой. Эрик медленно открыл глаза.
Вот он, паренек, которого Дин когда-то знал и любил.
– Эрик…
Дину хотелось, чтобы голос звучал не так глухо. Он попытался улыбнуться.
– Не надо, братишка, не старайся ради меня.
– Не стараться… что?
– Не пытайся притворяться, что ты не шокирован моим видом. – Эрик протянул дрожащую руку, взял с прикрепленного к кровати подноса розовую пластмассовую чашку с соломинкой и стал медленно пить. Затем он поднял голову.
Глаза у него слезились, но Дина поразило их выражение: душераздирающая честность. – Не думал, что ты приедешь.
– Разве я мог не приехать? Тебе нужно было сказать мне… раньше.
– Как я когда-то признался, что я гей? Поверь, братишка, я давно понял, что мои родственники плохо воспринимают дурные новости.
Дин боролся со слезами, но проиграл и сдался. Это были слезы, которые проникают в самое сердце. Он почувствовал жгучий стыд. Раскаяние, сожаление, скука, предвкушение, целеустремленность – вот чувства, которые вели Дина по жизни. С этими чувствами он умел справляться, умел ими манипулировать и их компенсировать. Но чувство, которое Дин испытывал сейчас, было для него новым: тошнотворное ощущение, что он плохой человек, ведь он глубоко ранил своего брата, знал об этом и ничего не сделал, чтобы исправить положение. Эрик слабо улыбнулся:
– Но сейчас ты здесь. Этого достаточно.
– Нет, ты так долго болел… один.
– Не важно.
Дину хотелось убрать с влажного лба Эрика жидкие пряди волос, ободрить его своим прикосновением, но, когда он потянулся к нему, руки дрожали, и он опустил их. Он так давно никого не утешал, что даже не помнил, когда это случилось в последний раз.
– Нет, важно, – сказал он охрипшим голосом.
В эту минуту Дин отдал бы что угодно за возможность стереть прошлое, вернуться в то давнее воскресное утро, услышать от брата то злополучное признание и просто порадоваться за него. Но как это сделать? Как могут два человека вернуться в прошлое и развязать запутанный узел, который затягивали каждое мгновение своей жизни?