Летний вечер, половина одиннадцатого
Шрифт:
Надо найти слова. Но какие?
— Родриго Паэстра, доверьтесь мне.
Уже час, час ночи. Еще два часа — и Родриго Паэстра будет пойман, как крыса в крысоловку, если не произойдет ничего, только будут бежать минуты до рассвета.
Мария перегнулась через перила и смотрит на скорчившегося человека. Небо над ним посветлело. Дождь должен уже кончиться, должен. Видна синева и лунный свет, высоким и легким кажется небо. Никакого движения у дымохода, ни малейшего. Струи пролившегося дождя стекают, журча, с крыш, и с темного комка тоже. Вспыхни огонь, он спалил бы его вместе с крышей. Он не сдастся на рассвете. Сомнений нет: он ждет, когда его изрешетят пули записных стрелков городка в этом последнем прибежище.
Свесившись
Мария перестает петь. Ждет. Вот и распогодилось. Гроза бушует где-то вдалеке. Рассвет будет ясным. Розовым. Родриго Паэстра не хочет жить. Даже песня не заставила шевельнуться темный комок. Этот комок все меньше и меньше походит на какой-либо иной предмет, кроме как на себя самого. Он длинный, плавных линий, как и полагается человеческой фигуре, без углов, и голова, такая неожиданно маленькая и круглая, выделяется из массы тела. Это человек.
Протяжно, жалобно всхлипывает Мария в ночи. Нет, это сон. Комок так и не шелохнулся. Это сон, почему же он не шевелится, если это Родриго Паэстра? Мария жалуется ему, этому комку, на свою судьбу.
Город стал никакой, будто тюрьма. Не пахнет больше пшеницей. Слишком много пролилось дождя. Слишком поздно. Уже не скажень: ночь. Но что же тогда сказать, что?
— Умоляю вас, умоляю, Родриго Паэстра.
Она променяла бы его сейчас на глоток коньяка, но она не пойдет за ним. Может быть, мы еще сможем что-нибудь сделать, Родриго Паэстра. Родриго Паэстра, через два часа рассветет.
Теперь она говорит ничего не значащие слова. Как трудно, бесконечно трудно. Она взывает к нему, взывает к этой животной боли.
— Эй, эй, вы.
Она зовет без конца, зовет ласково, как звала бы зверька. Все громче и громче. Она закрыла за собой двери балкона. Кто-то заворчал во сне, затих.
И опять полиция. Вот она, идет. Эти, наверное, только что прибыли, со свежими силами, они разговаривают. Болтают между собой, не то что предыдущий дозор. Это подкрепление к рассвету. В отеле шептались, что они приедут. О погоде говорят, Мария перегнулась через перила, она видит их. Один поднимает глаза, смотрит на небо и не видит Марию; дождь, говорит он, кажется, наконец-то вылился весь. Вдалеке, на площади, мерцает свет. Грузовик, который привез подкрепление? Или какое-то кафе в городке уже открылось, ночью, потому что произошло такое событие, убийство, и чтобы полицейские могли там выпить и подкрепиться перед тем, как они оцепят город на рассвете. В отеле говорили, что приедут тридцать человек подкрепления. Волосы Марии мокры, с них стекает дождь, лицо в поту. Патруль прошел.
— Эй, вы, эй, — зовет Мария опять, как звала бы зверька.
Луна скрылась за тучей, но дождя больше не будет. Он так и не отозвался. Четверть второго. Она не видит его, пока по небу проплывает туча. Но вот небо снова светлеет. Дождь не пошел. И снова он появляется, прижавшийся к дымоходу, по-прежнему неподвижный, такой неподвижный, будто застыл навеки.
— Вы дурак! — кричит Мария.
Никто в городке не проснулся. Ничего не произошло. Дурацкий комок не шелохнулся, может, обиделся. В отеле тоже все тихо. Но засветилось одно окно в доме, что стоит вплотную к отелю. Мария пятится. Надо выждать. Окно гаснет. Кричать больше не надо. Кто-то кричал в отеле, турист какой-то. Ничего страшного, и люди снова уснули. Смертный покой воцаряется в городке. И, нарушая этот покой, Мария опять ругается.
— Дурак, дурак, — повторяет она, но тише, наученная опытом.
Опять идет патруль. Мария не ругается больше. Патруль прошел. Полицейские говорили о семейных делах, о зарплате. Будь у Марии оружие, она выстрелила бы в этот комок. Чтобы уж свершилось наконец. Блузка Марии прилипла к плечам, дождь на ней никак не сохнет. Надо ждать рассвета, ждать смерти Родриго Паэстры.
Она больше не зовет его. Он знает, что она здесь. Она открыла дверь в коридор. И видит там их, тех двоих, они спят, спят порознь, как это жестоко. Она долго смотрит на них. Нет, не свершилась еще их любовь. Сколько терпения, сколько нужно терпения, и она не уходит с балкона. Он знает, Родриго Паэстра знает, что она здесь. Он еще дышит, еще живет на исходе этой ночи. Так случилось, что он оказался сегодня в том же месте, что и она.
И происходит чудо, как это часто бывает летом. Расчистился горизонт, а вслед за ним мало-помалу и все небо. Гроза рассеялась. Ее больше нет. Звезды, да, видны звезды в предрассветном небе. Как долго. Такие звезды, что хочется плакать.
Мария больше не зовет. Не зовет и не ругается. После того, как она обругала его, ни разу больше не позвала. Но она не уходит с балкона и неотрывно смотрит на него, на этот дурацкий комок, застывший в животном ужасе.
Проходит четверть часа, еще на четверть часа сокращается срок до рассвета, который сначала окрасит зеленью пшеничные поля, потом прольется на эту крышу напротив, и тогда другие глаза, не только глаза Марии увидят его во всем его ужасе. Нет, Мария не зовет больше. Время ушло, кануло. Мария больше не позовет его. Никогда.
Не остановится плавное течение ночи, с головокружительной скоростью следует она своим чередом.
И ничего не происходит. Ничего, только наступило время горечи поражения. Мария узнает его.
Остается только один шанс. Может быть, сквозь свой темный саван он видит, что она еще здесь, на своем посту, что она ждет. Может быть, он все же сочтет, что надо в последний раз проявить вежливость и подать ей знак. Один шанс, что он вспомнит, сколько прошло времени, пока она ждала его на этом балконе, под дождем и ветром, и подумает: может быть, она останется здесь до рассвета? Один шанс, что из-за нее он на короткий миг вынырнет из наивности отчаяния и вспомнит изначальные принципы человеческого поведения — в войне, в бегстве, в ненависти. В занимающемся над его краем розовом рассвете. Вспомнит, ради чего надо жить, до последней черты, до конца, даже когда жить уже не для чего.
С неба теперь льется голубоватый свет. Не может быть, чтобы он не видел эту женскую фигуру, устремленную к нему — как никогда не устремлялась к нему ни одна женщина, — на балконе отеля. Даже если он хочет умереть. Даже если хочет для себя такой участи, в последний раз он мог бы ответить ей.
Опять полицейские, будь они прокляты. Прошли. Снова тишина. Голубоватый свет над Марией все ярче, уже виден коридор, где спят Клер и Пьер, спят порознь, далеко друг от друга. Неумолимое забвение разлучит их еще на несколько часов. А завтра, в мадридском отеле, свершится любовь, несказанная, вопиющая. Ах, Клер. Ты, ты.
Только на миг она отвернулась, а он — он уже отчаялся увидеть ее снова?
Что-то показалось из-под темного савана. Что-то белое. Лицо? Или рука?
Да, это он, он, Родриго Паэстра.
Они смотрят друг на друга. Это лицо.
Канувшее время возвращается. Они лицом к лицу и смотрят друг на друга.
Снизу, с улицы, слышится вдруг веселая болтовня — это, уже настроенные на утро, радостные в предвкушении расправы, проходят полицейские.
Марию захлестывает счастье. Они оба осмелели. Полицейские идут, а они все смотрят друг на друга. Это как взрыв: ожидание разрешилось наконец. Они свободны от звезд в небе, от всех улиц городка, от тех, что спят сейчас. Даже ничего не зная, только по этому небу Мария бы догадалась, что это был Родриго Паэстра. Без десяти два пополуночи. За полтора часа до смерти Родриго Паэстра снизошел и согласился увидеть ее.