Лето волков
Шрифт:
Иван достал из кармана комок глины. Посмотрел, зачем-то положил обратно.
– Срежьте палки для носилок, – сказал он, взяв пулемет. – Я сейчас…
И побежал, насколько позволяла вязкая дорога, в сторону деревни.
… – Господи! – Серафима, мечущаяся по деревне, остолбенела, увидев Ивана, вымазанного в глине до неузнаваемости. Вгляделась, кинулась к нему, обняла, всхлипывая.
– Измажешься! – сказал Иван. – Что с тобой, впервые увидела?
– Так сказали, шо убили тебя…
– Живой
– Погоди! – бабка, уже сама в глине, удержала внука. – Куды ж то ты?
Она вгляделась в лицо Ивана, словно читая скрытые мысли.
– К Тосе? Шо, батьку… Денис Панкратыча?
Иван кивнул. Всхлипывания Серафимы перешли в плач. Она беззвучно содрогалась, прижавшись к внуку. Слова с трудом проталкивались сквозь рыдания:
– Я первая скажу. Я знаю, я сумею.
– Должен я.
24
Первым встретил его, виляя хвостом, Буркан. Тося стояла у стола в хате, не решаясь выйти на крыльцо. Хотела оттянуть разговор. Предчувствовала, что ничего доброго не услышит. Боялась худшего.
Он остановился на пороге. Между ними было пространство комнаты и стол, накрытый скатертью Серафимы. Помолчали. Буркан смотрел то на Ивана, то на Тосю, не зная, к кому приласкаться. Пес успел оценить, кто хозяйка в хате и от кого следует ждать еду. Но лейтенант был человеком с оружием, в сапогах, он мог взять на охоту.
– Да, – наконец сказал Иван. – Все. Все! Он… не придет.
Она как будто ожидала этого известия. Склонила голову.
Медленно подошла к столу, села, не поднимая глаз. Руки лежали на скатерти тяжело, как после большой работы.
Иван впервые заметил, что у Тоси крестьянские, знающие, что такое труд, руки. А пальцы лепщицы, длинные, умеющие мять глину и делать из нее то, что подсказывает фантазия. Он подумал, что такие руки могут ловко управляться с ребенком.
Иван тихо присел. Достал из кармана комок обработанной глины, которую прихватил на гончарне, положил на стол. Бесформенный катыш, так и не ставший частью глечика.
– Это с его станка.
Пальцы Тоси скользнули по столу, дотронулись до комка. Для нее это было послание, сохранившее прикосновение отцовских рук. Она, судя по выражению лица, это чувствовала, общалась, читала послание.
Грязные руки лейтенанта, оставляя следы на нарядной скатерти, продвинулись к рукам Тоси. Пальцы Ивана и девушки нашли друг друга. Четыре руки, соединившись, лежали на столе. Глаза смотрели в глаза. Двое. Сколько бы ни было близких людей вокруг, есть минуты, когда должны оставаться только двое. В любви. В горе.
25
– Побудешь? – спросил Иван у Серафимы, ждущей на лавке у двери.
Бабка, ни слова не говоря, пошла в дом. Дверь закрылась за ней.
…Тело гончара, просев, покачивалось на брезенте, прикрепленном к двум стволам молодых, очищенных от ветвей березок. Голендухи, Тарасовна, девчата из Малашкиной стайки держали палки на плечах, маленький Яцко вытянул руку, поддерживая носилки, благо плечо Глумского возмещало его слабое участие. Вязкая дорога придерживала шаг.
Иван отдал честь траурной процессии. Вид измазанного в глине лейтенанта и всего траурного кортежа в иное время мог бы вызвать смех.
Глумский выскользнул из-под носилок: плеч хватало и без него.
– Несите в контору!
– В хату надо, – обернулась Малашка.
– В контору! – Посмотрел на лейтенанта: – Чтоб она совсем с ума сошла. Как там?
– С ней Серафима.
Глумский подождал, пока процессия немного удалится. Сказал:
– Хоть такой ценой, а будем жить спокойно. Они уходят. Плюнули на деньги. Потому и убили. Чего молчишь?
Иван осмотрел полу своей стеганки с изнанки и снаружи.
– Смотри, зацепился – и не порвал! Вот след только. А ведь дедова.
– Ты о чем?
– Зачем каждый день чинить? – спросил Иван. – Одежка крепкая.
– Чего у тебя, патрон перекосило в голове?
Лейтенант неожиданно схватил Глумского за ворот, стал трясти.
– Крепкая! Ты часто ее штопаешь? Телогрейку? Вот: не трещит, не рвется! Вот! Вот!
– Успокойся, Ваня. Ночь тяжелая, всем досталось! – Глумский клацал зубами.
– Нет, ты ответь!
– Ну… Ватник одежка рабочая, солдатская. На совесть… Да что с тобой?
– А то, что не дадим уйти гадам! Напились крови, а мы их отпустим?
26
Глухарчане, осмелев, подтягивались из села к гончарне. Бабы обсуждали происшедшее, выкладывали, кто что знал.
– Вот беда, лейтенанта убили! – сказала Малясиха.
– Та шо ты? Кажуть, он побил народу тьму. У него кулемет, – возразила Мокеевна.
– Та не, убили лейтенанта, – стояла на своем Малясиха. – Жалко, завлекательный хлопец. А Серафима носится, совсем с глузда съехала.
– Пошли поглядим! – предложила Тарасовна.
– Не ходи, а то стрельнут!
– За шо?
– На войне не бывает «за шо»!
– Чего ходить, вон несут лейтенанта, – сказала Малясиха.
Медленно плелась процессия с носилками. Тело утонуло в брезенте.
– Ну, а шо я говорила? – В голосе Малясихи звучало торжество.
– А хто ж то идет с пулеметом? – спросила Мокеевна.
Носильщики менялись местами. На миг из наклоненного брезента перед бабами возникла и вновь откатилась в сторону голова гончара.
– Денис Панкратович, – охнула Тарасовна. – За шо ж его?