Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник)
Шрифт:
– Хорошо, Мишенька. Я все-все поняла. Только вот скажи, пожалуйста, ты там не собираешься ли насмерть стоять, как комсомолец-доброволец? Мне бы очень не хотелось получать за тебя посмертную пенсию. Гроши вроде тех, которые я получаю за папу. И – извини, что напоминаю, но надо смотреть правде в лицо – годы наши с тобой уже не те, чтобы геройствовать. Лично мне вполне хватает и повседневного бытового героизма.
– Да не геройствую я, Аврора! Все мое геройство заключается в том, чтобы проедать плешь начальству по поводу того, что закрывать надо перегон, и срочно. А начальство само все знает и от меня бегает уже. Геройство! Это ремонтники геройствуют днем и ночью, дырки латают без конца. А я-то что!
– Миша, подыщи другую работу. По-моему, даже при теперешней нашей жизни с твоей специальностью это реально. Попросись хотя бы на другой перегон. Почему нет? Ты слишком нервничаешь последнее время, на работу отправляешься, как на войну, возвращаешься просто черный от усталости. Это не дело, Миша. Если что-то и случится, ты все равно ничем не поможешь.
– Хорошо, хорошо. Вот доработаю до конца года, – всего-то месяц остался – и куда-нибудь… э-э-э… «свалю». А то и правда, все без толку: и увещевания, и доказательства, и технические расчеты.
Но благополучно доработать до конца года Михаилу Александровичу не пришлось. В ночь с третьего на четвертное декабря, когда он уже закончил работу и, вымотавшийся до дрожи в коленях, поднимался вверх по эскалатору, подземное пространство дрогнуло, в тоннеле глухо и тревожно заревело, и вода с взбаламученным песком прорвалась в нижний тоннель.
Михаил Александрович, понимая, что произошло непоправимое, резко развернулся на эскалаторе в безотчетном порыве бежать обратно, спасать то, что еще можно спасти, или тех, кого еще спасти не поздно. Но – не довелось.
Он не рассчитал своих сил, убывающих с каждым годом, и упал лицом вниз навстречу движущимся ступеням, и потерял сознание, сломав руку, два ребра и получив тяжелое сотрясение мозга. Михаила Александровича вынесло наверх, где его и подобрали. И Аврора Францевна со Светочкой в тревоге прождали всю ночь. А когда утром по радио сообщили о катастрофе, Авроре показалось, что она рассыпается на молекулы, но она нашла в себе силы накрутить телефонный диск и узнала, что Михаил Александрович находится в больнице, в реанимации, что состояние его тяжелое, но не безнадежное.
Удивительной, странной и знаменательной стала эта декабрьская ночь. Что только не привиделось Михаилу Александровичу, без сознания лежавшему под капельницей на высокой и жесткой кровати в реанимационном отделении. Что только не показалось ему в просвечивающем сквозь веки голубоватом мягком электрическом сиянии. Душа его, освободившаяся на время, не сдерживаемая почивающим разумом, гостила поочередно на празднике, состоявшемся в эту самую ночь у каждого из сыновей, которых разбросало по свету, развело, разобщило, размело ветрами времени.
…Лилось шампанское в Хайфе, в баре концертного зала «Аудиториум», где госпожа вице-мэр Оксана Полубоевая и ее супруг, директор крупной клиники Вадим Лунин-Михельсон поздравляли с первым крупным успехом своего сына Якова, юного скрипача-виртуоза.
Оксана, на редкость элегантная в тускло-голубых шелках, сама подносила бокал шампанского своему сыну. И Яша, золотоволосый отрок с нежным детским румянцем и лукавыми ресницами, принимая первый в своей жизни стреляющий пузырьками и искрами бокал, вопросительно косил ясным глазом в сторону отца, чтобы принять одобрительный кивок и ответить на поощрительную улыбку.
Яша медленно пил бледно-золотое, пузырящееся счастье и, прикрыв глаза, с наслаждением прислушивался к похвальным отзывам о манере его игры, которые вспыхивали по цепочке, как лампочки праздничной гирлянды.
– Хейфец. Новый Хейфец, я вам говорю. Наш юный Яков точно так же отказался от портаменто, а на это способен лишь большой талант. Какое звучание! Сама бесконечность! Звук так и течет из неведомого в неведомое, потоком, рекою. И никаких разрывов, никакого вакуума в мелодии! Виртуоз. Истинный виртуоз. Он очень скоро станет мировой знаменитостью, этот мальчик. Дорогая Оксана, вы вырастили гения.
– Ну что вы, Шмуэль, что вы такое говорите! Это же вы его профессор, а не я. Я бы не смогла выучить Яшу играть даже на погремушках, даже на детском барабанчике. Это все вы, дорогой…
– Знаете, Вадим, какую рецензию я напишу в газету о вашем гениальном сыне?
– Ругательную, Ицак? Кисло-сладкую? Лицемерно-дидактическую? Не дорос, не созревший талант и прочее, как вы любите? Плюс сплошные наставления.
– Да с чего вы взяли, Вадим Михайлович?! Чтобы я – такое? О Яше? К тому же в своей клинике вы избавили меня от геморроя, что само по себе чудо, не так ли?
– Это чудо, разумеется. Но не я же избавлял вас от геморроя, а доктор Ривка Верник. Ей спасибо говорите.
– Сказал уже. И строго между нами, мальчиками, мы с ней даже, извините, переспали в физиотерапевтических целях. А Яша… Будьте уверены, он не имеет отношения к моему геморрою.
– Я и так в этом уверен, Ицак Нахимович.
– Ах, да не перебивайте вы, счастливый папаша! Мало ли что я там пишу в газеты и журналы! Но не зря же я лучший музыкальный критик Израиля. Моему мнению можно и нужно доверять, не сочтите за саморекламу. Так вот я считаю, что Яша, уж не знаю, как в жизни (юное поколение – сплошь прагматики, по моим наблюдениям), уже не знаю, как в жизни, а в искусстве – истинный романтик, носитель романтической традиции. Это, я полагаю, наследственное, русское. Такие эмоции, пафос, образы прямо-таки психологические и очень, я бы сказал, пластические, объемные. Он владеет смычком, как живописец кистью. Я так и напишу, и пусть на меня за это шипят… некоторые. Это драма, а не музыка. Это больше, чем музыка. Хотя ничего больше, чем музыка, не бывает… Интересно, он думает, что делает, или нет? Все так целостно и ярко. С ума сойти…
…Лилось шампанское и в ресторане аэропорта Шереметьево, где отмечал день своей второй свадьбы Олег, собираясь прямо из ресторана отправиться в свадебное путешествие на далекие острова на арендованном по этому случаю самолете. Невеста в белом газовом тумане сверкала эмалью ноготков, сжимая пальчиками тонкий хрусталь. Она неторопливо и уверенно подносила бокал к четко очерченным вишневым губам, высоко поднимала совершенный, как у куклы Барби, подбородок и томно прикрывала газельи глаза. В тонкой ноздре сиял наивный бриллиантик, а фата едва держалась на высокой, туго и прихотливо скрученной башне богатых антрацитовых волос. Из башни выбивались непокорные черные змейки и щекотали розовые раковинки ушек, в которые немного захмелевший жених нашептывал известные вещи.