Летописи Святых земель
Шрифт:
Тут двери с грохотом распахнулись, загудели не хуже набата, по проходу, расталкивая прихожан, побежали ландскнехты с мечами наголо и помчался всадник, вытаскивая из ножен двуручный меч.
– Замолчи, раб! – грянул под сводами искаженный забралом голос. – Замолчи, не то жизни лишу и Бог не спасет! – Он несся с громом и лязгом – чудовищная стальная башня, – намереваясь въехать в алтарь.
– Проклятие тебе, Родери! – Страшный голос Эйнвара перекрыл бряцание железа. Даже ландскнехты остановились. – Проклятие тебе, полукровка и предатель! Проклятие! Проклятие! – Эйнвар отступал к алтарю, простирая посох рукоятью
– Священнейший примас, священнейший примас… – Прихожане, всхлипывая, суетились вокруг распростертого тела, не решаясь к нему притронуться. Лишь одна бродяжка, вся в морщинах, с висящими из-под кагуля пегими космами, смело сотворила беззубым ртом молитву и сняла с головы примаса разрубленную пополам митру. Одной рукой придерживая висевший на шее покаянный булыжник, другой рукой она ощупала рану, потом подняла голову и сверкнула сквозь морщины маленькими глазами:
– Ничего, Бог спас. Кость не тронута. Снегу дайте приложить и воды несите – после такого всегда пить хотят. И позовите из его дома людей, а то вон весь клир со страху разбежался.
Бродяжка прикладывала к ране снег, обтирала кровь, не стесняясь, как другие, застывшего белого лица и разметавшихся рук, должно быть в святой воде мытых.
Он открыл мутные глаза и попытался приподняться на локте. Люди затаили дыхание…
– Вы тихонько, тихонько, священнейший примас. Вот сюда прислонитесь. – Бродяжка и вызвавшийся ей пособить худосочный паренек усадили Эйнвара на ступенях возле кафедры. Он озирался – лица двоились, мутило и одновременно страшно хотелось пить.
– Дайте воды…
Испуганная толстая женщина в собачьей накидке суетливо подала плоский горшочек. Вода оказалась холодная и безвкусная. Сам он удержать посудину не мог, руки тряслись, пришлось сделать два глотка из рук бродяжки.
– Спасибо, добрая женщина… – поблагодарил он то ли бродяжку, то ли толстуху. Вокруг зашумели. Прибежавшие служки жалобными голосами просили посторониться и все никак не могли пробиться к нему. «Что я такое говорил? Что я сделал?» – Дурнота вдруг отступила. Он вспомнил. И почему-то сделалось столь неизъяснимо хорошо на душе, что он невольно заулыбался, закрывая глаза.
Поднялся ветер, понесло поземку. На холмы ложилась синяя мгла. С востока заволакивала небо рваная, снежная туча. Невдалеке виднелась деревня, в окнах домов мерцал свет. Левее был хутор, заснеженный и темный. Ялок, старшой конного отряда, заворочался в снегу. Поверх доспехов на нем был белый суконный балахон. Эту одежду придумал Ниссагль, чтобы можно было затаиваться. И впрямь человека в ней разглядеть было трудно, особенно под поземкой. Для лазутчика самое милое дело. Только в снегу холодно.
В деревне стояли наемники. Командовал ими Этарет, и его нужно было непременно поймать, чтобы вызнать хаарские новости, донесения лазутчиков были скудны и неточны. Про Беатрикс вообще никто ничего не знал толком.
Жители
Становилось все темней. Мгла застлала полнеба. На окраине деревни зашевелились какие-то тени.
Наемников было не больше тридцати человек. Ехали они рысью, по двое-трое в ряд, без огня. Побрякивали удила. Ялок усмехнулся – у него было полсотни человек с палицами и крючьями, чтобы снимать всадников.
Когда отряд оказался как раз напротив засады, ухнула сова, и на дорогу белесыми клубками повыкатились воины Ялока.
Ялок сцепился с Этарет в посеребренном шлеме – тот успел выхватить меч и не подпускал к себе. Ялок изловчился и крючком, которым стаскивают всадников с лошади, Вырвал у него меч, сбоку подскочил Клау, самый ловкий крючник, и, взмахнув руками, Этарет свалился на дорогу. Шла яростная схватка – рингенцев выкашивали под корень… Ялок нащупал на поясе под балахоном мерзлую веревку – вязать пленного.
– Помогите… – послышался слабый крик за спиной – кто-то в свалившемся на глаза капюшоне полз на карачках из гущи сражающихся. Над ним уже занесли меч для удара.
– Сюда давай! – Ялок оттащил его на несколько шагов в сторону. – Ты кто? – Тот, весь дрожа, снял капюшон. Было уже совсем темно, Ялок тщетно пытался узнать смутно белеющее лицо…
– Я Эйнвар, Эйнвар – примас Эманда, – выдохнул тот.
Ниссагль спал, зарывшись кудлатой головой в сбитые нечистые подушки, неловко свернувшись под тяжелой медвежьей шкурой. В покое было жарко, камин горел день и ночь. В соседней маленькой горнице, провонявшей человеческим потом и мокрой сыромятной кожей, клевал носом над донесениями лазутчиков Язош, возведенный в секретари из-за недостатка в грамотных людях. Ему повезло – он удрал из Хаара за день или за два до мятежа и теперь нарадоваться не мог на свою предусмотрительность. Впрочем, сейчас он так хотел спать, что даже эта радость притупилась.
Снизу по лестничке затопотали, и в горницу, крутя головой, ввалился заснеженный озябший Ялок.
– Тс. Спит. – Язош опасливо скосил глаза на дверь, ведущую в покой Ниссагля. Разбуженный Ниссагль вполне мог медовым голосом подозвать к постели, прося что-нибудь подать, а потом здоровой рукой дать такую затрещину, что сутки в ушах звенеть будет.
– Там сейчас ночь или что? Я запутался совсем… – спросил секретарь шепеляво.
– Утро ранехонькое. Не рассвело еще. И метель. Ты вот что – разбуди хозяина. Дела скверные и немешкотные. Я хаарского гостя привез.
– Пленного?
– И пленного тоже, да он не понадобится. Дело чище. Со мной сам примас Эйнвар…
– Кто?
– Эйнвар, говорю. Он там внизу… Наверх его не хватило подняться. Измерз весь…
– Ой-ой… Да откуда он взялся-то?
– Ехал с отрядом рингенским. Верней, везли его. Ты давай буди хозяина.
– А может, господин Ялок сам его разбудит? Он, случается, лупит по мне спросонья.
– Вот аспид!
– Да он не со зла. Он всегда был добр ко мне. Просто, вы понимаете, господин Ялок, сейчас все так скверно… А что он во сне говорит, вы бы послушали, – то спасает королеву, то, прости Господи, пытает ее – волосы дыбом встают. С таких снов и ножом пырнуть недолго. А у него еще кинжал под периной.