Летящий и спящий (сборник)

Сапгир Генрих Вениаминович

— А я люстру на голову надел.

— Снимут.

— Одно утешение: ненадолго здесь табором станут. Они же кочуют.

Вижу: вдали колоннады современых зданий на червовом и пиковом закате. Огни снизу вверх этажами гаснут — от здания к зданию. Это цыгане идут. Мы с женой лезем на антресоли, скидываем сумки и чемоданы. Главное — мне рукописи не забыть.

Все ближе гаснут огни. Скоро здесь будут.

В СТРАНЕ БУДЕТЛЯН

В полутемном пустом музее под портретом Велимира, на газете,

на пыльном полу без трусов, раздвинув полусогнутые ноги, ты его торопила. Серая полураскрытая щель — и только-то?

Нет, он сразу освоился в этой стране, он прозрел в ослепительное (неожиданно с хлопаньем взлетели), он погрузился в восхитительное, шевелящееся лунными складками (то ли птицы, то ли иное), он уходил все дальше и дальше — странный путешественник — и возвращался, всхлипывая от восторга, чтобы скорее снова уйти… И как можно дальше — в розовую лиловость… И возвращался, все возвращался, начиная раздражаться, проявляя дурной характер, стремясь одним переходом, одной перебежкой, прыжком (какие далекие там в горах фигурки, флажки!) — и умереть в небе оргазма!

Между тем глаза видели: белые волосы, мотающиеся по пыльному полу, этажерку, похожую на «Летатлин», на стене фотокопии рукописей, самолет-этажерку, почему-то кусок стекла, окна РОСТА (треугольные людишки) и все эти «дыр бул щир», когда-то новые, теперь бесконечно устаревшие, как монокль в воловьем глазу Давида Бурлюка…

Ты тихонько постанывала, прислушиваясь: не щелкнет ли ключом уборщица. Или телефон позвонит — из отдела. Вот затенькал в соседней комнате… Тенькает и тенькает… Ты почти увидела хмурую усмешку подруги — твоей начальницы… Но нельзя же не подходить бесконечно. Разом сжав колени, ты выскользнула, оставив ошеломленного путника на полдороге.

Но ты знала: через день все повторится. А вообще-то вы глубоко женатые люди. У вас не было будущего в стране будетлян.

ЧЕРНЫЙ ПАКЕТ

У нашей пожилой знакомой, что в соседнем доме, умерла собака-колли от легочно-сердечной недостаточности. Кашляла, не могла даже лечь на подстилку, но при виде моей жены пыталась вилять хвостом. Возили к врачам до последнего дня, не помогло. В лифте собака вдруг закричала, коротко, пронзительно. «Как наш Рик, помнишь?» — сказала жена. Почему собаки так страшно кричат перед смертью? Слишком по-человечески.

Обрушилось горе на одинокую старую женщину, все равно как ребенок умер. Надо было похоронить. Приехал на машине женатый сын. Положили длинное узкое тело — рыжая волокнистая шерсть, оскаленная морда да хвост — в большой пластиковый пакет. Будто и не было собаки.

Вечером повезли за город. Далеко везли. Движение на шоссе, милиция то и дело. Осень к зиме, темнеет рано. Наконец на той стороне — ободранный лесочек у обочины. Там сын выкопал яму. Вытащили черный пакет из багажника. Когда через дорогу несли, проезжающие мимо «Жигули» даже взвизгнули — так резко затормозила машина. Водитель из окна чуть не вывалился. Шутка ли, двое в темноте волокут чье-то небольшое тело, черное, к свежевырытой могиле.

«Жигули» унеслись,

будто кто гнался за ними. Похоронили бедного Джима, а ведь я его тоже знал. «Боюсь уходить из дома, — говорит наша знакомая. — Вернусь, а никто не встречает».

ГНЕЗДО ПУЛЕМЕТЧИКА

Он явно был королем бомжей: шляпа набекрень, седина, рваные джинсы, туфли, тускло поблескивающие, — все-таки от него несло сладким и затхлым: запах давно немытого тела. И заросший пестрыми клочьями затылок тоже выдавал его — с головой, как говорится.

Она была девушка с вокзала.

— Где ты живешь?

— Выше.

— На чердаке?

— Еще выше. — Он показал на неясную проплешину света в темном небе там, над крышей.

— Шутишь?

— Возьмешь две бутылки, приглашаю, сейчас и поедем. Ко мне, в резиденцию.

Действительно, на чердаке он зажег свечку, как Гаврош внутри слона, обнаружилась лесенка вверх в какое-то еще помещение. Поднялись, озарилась зыбким и темным светом, скорее всего, кабина с двумя окнами, внутренность башенки. В остальном все было обыкновенно. На полу лежал продавленный матрас в цветочек, как только затащил. На стуле — кипой иллюстрированные журналы с помойки.

Вместо пепельницы — здоровенная банка из-под краски и бутылки…

Потом она смотрела. Вниз на вокзал: ряды фонарей по перронам. Электронные часы наравне светятся и погоду показывают 15 градусов. Тепло. Дальше теснились крыши и деревья, тускло золотилась луковица церкви. Свет затененной луны исподволь скользил по ней. И вдруг она вспыхивала (блаженное чье-то воспоминание).

Снова посмотрела вниз и увидела: тоненькая фигурка скользит к стоянке такси. Вот ее платок на плечах, и пальто узнать можно. Да это же она сама. Сейчас подойдет к хозяину, делиться будет с толстомордым. Жалко себя стало. И денег жаль. Крикнуть бы: «Иди сюда, дура!» Не услышит отсюда. А вон и электричка, последняя, как раз до Петушков довезет.

Слезы текли из ее размазанных глаз, оставляя следы на щеках. Он был галантен — король бомжей. И налил вина полную пивную кружку (украденную).

— Раньше, — рассказывал он, — здесь сидел пулеметчик.

— А зачем? — улыбнулась сквозь слезы.

— Рассказывают, вся Москва была поделена на секторы, секретно. Чтобы все простреливалось насквозь. Всюду были башенки, отдельные секции чердаков, окна на верхних этажах оборудованы. И когда праздник или какой-нибудь Кастро приезжает, здесь пулеметчика сажали.

— Кого расстреливать?

— Ну, вы, нынешние, ничего в политике не смыслите.

— На хуя она нам нужна? Всё надоело.

— А если покушение или еще что-нибудь? Вот он тут и сидел. И бутылка спирта сбоку — положено было для бодрости. Один бывший летчик мне рассказывал. Чуть что…

Король показал: он оперся локтями о подоконник и затрясся, застрочил: тра-та-та-та-та!

— А сейчас мы живем — кому жить негде. Эх, был бы я этим пулеметчиком…

— Хорошо у тебя в замке. А мне еще работать. Не буду сегодня, — сказала она решительно.