Летяжесть
Шрифт:
Не удерживаюсь, переваливаюсь по ту сторону твоего хребта,
за которой – вселенская тьма, космическая пустота.
Не покинь меня, вынь меня из толпы, извлеки на свет,
прочитай по мне, что с нами станет за миллионы лет,
проведи по мне. Я – это сборище дупел и выпуклых мест-
ностей, новостей, для слепого самый лучший текст.
Приложи ко мне раковину ушную, послушай шум
всех морей и материков, приходящих ко мне на ум,
всех тропических
всех цикад и циновок треск, звон браслетов и кандалов.
Я бескрайняя ткань, можешь выбрать любую часть —
пусть я буду выкройкой тем, кто потом попадёт под твою власть.
Я люблю их за то, что у них будет запах твоего тепла.
Я ненавижу их! Я погибаю от подкожного рассыпавшегося стекла.
Скажи мне, что я птенец, что ты не отнимешь меня от своей руки,
скажи, что мы будем жить на берегу никому не известной реки.
Мы станем сходить на дно и снова всходить из вод,
мы станем немы для всех, как рыбы, и невод нас не найдёт.
когда деревья вырастут травой
мы возвратимся в старые дома
и прежней жизни почерк перьевой
увидим в тяжких сплющенных томах
ещё трещит ошибок сухостой
ещё звучит догадок перезвон
и только радость истины простой
исчезла в шуме брошенных времён
сбежим в поля и медленно войдём
в пустые мазанки где шорох и сквозняк
но мы и там ответа не найдём
но мы и там не встретим верный знак
и на пути из пажитей в тайгу
и на пути из прошлого на свет
мы ощутим звериную тоску
в глуши себя в глуши бездонных лет
Маленький Моцарт, отравленный злом,
спи безмятежно в бокале своём,
в утлой каморке, в доме под слом,
пахнущем мышью и болью-быльём.
Спи, как в бутоне сухая пчела,
вечный ребенок, не помнящий зла.
Спи, как в шкафу заспиртованный кунст,
спи, как под снегом сломанный куст.
опять автобус изменил маршрут
и засыпая замечаю
что декорации уже не врут
а добросовестно ветшают
они не дерево и не трава
и чем обман наглей и очевидней
тем легче всем и легче выдавать
сон летаргический за сон невинный
Я – это бабочка, проколотая насквозь
в темечко. Кто-то колеблет огромный гвоздь.
Я – это вешалка со сломанными плечами
в темноте, и нет никаких сил
наблюдать за падающими вещами.
Если бы ты меня расспросил,
я б, может быть, осмелилась и сказала,
что устала до тошноты от зала
вечного ожиданья, от мучительной суеты.
Если бы ты…
Я твоя победа,
прикреплённая цепью, почти Андромеда.
Ты не едешь, а я с места сдвинуться не могу.
Я крошусь на руке, превращаясь в старуху-труху.
Я заколота насмерть английской булавкой.
У тебя всё уловки-дела,
у меня нет ни дел и ни сил.
Принимаю таблетки обид и любые поправки
на течение лет – и сметаю кусочки крыл.
Когда единственная жизнь
идёт, меня не замечая,
легко, на цыпочках измены,
когда ей нравится любой,
а я сижу в оцепененье
за чашкой выцветшего горя
или в авто самоповтора
сжигаю вязкую любовь:
когда, не выдержав печали,
хочу всё бросить, потерять,
рассыпаться, – она, как мать
усталая, после работы
приходит, говоря: «Ну что ты…»
Я пробую на ощупь языка
щепотку жизни с примесью удачи.
Весы в починке, и Фортуна плачет,
и тушь течёт ручьем из-под платка.
А у Венеры валится из рук
ее очаг, милосское хозяйство,
и до того томительно вокруг,
что лучший путь – разврат и разгильдяйство.
Здесь все слепцы – Фортуна и Гомер.
Но нужно ткать и забывать о старом.
И доставаться варварам, пожарам,
но доживать до новых эр.
Концерт
Органистка, хрупкий архангел, танцующий сонно.
Если бы ты попадала
в жёлтые листья, выпавшие во дворе, —
Бах бы с лёгким сердцем выдал тебя за Мендельсона
в следующем сентябре.
Ты же наступаешь в лужи-коды, заученной гаммой
заметаешь следы, и каждый пройдоха
тебя боготворит.
А на самом деле почва
расступается у тебя под ногами.
Подожди, оботри лучше трубы,
они такие пыльные
изнутри.
Пальцы тебя не слушаются, сбегают лестницей старого дома.
Ты боишься к нам обернуться,
подлог прикрываешь спиной.
Эх, хозяйка медной горы, сборщица металлолома,
ну протруби!
Сделай же что-то со мной.
В забытом доме зреет бунт вещей.
Ты этот день поправить и не пробуй.
Разбилась чашка с радостью и злобой,
и свитер разошёлся на плече.
Повсюду дышит ужас нелюбви.