Лев и Аттила. История одной битвы за Рим
Шрифт:
— Рождение человека и его смерть — есть замысел Господа, и только Он может решить: когда чему бывать. Не может добрый христианин не беспокоиться, когда его братья лишаются жизней ранее положенного срока. Война — это плохо всегда и для всех.
— Могу успокоить нашего заботливого отца: час назад пришло известие, что между восточными римлянами и гуннами заключен мир. — Валентиниан с довольным видом прочел на лице Льва изумление. Императору была приятна не сама новость, а то, что о ней не знал Великий понтифик.
Лев вопросительно посмотрел на Аэция, ожидая подробностей события, которого он страстно желал.
— Мир заключен на тяжелых для
— Я даже не помню, чтобы когда-нибудь в нашем казнохранилище находилась подобная сумма, — признался Валентиниан. — Восточные императоры, однако, умеют копить деньги.
Император тут же пожалел, что признался в бедности; и так происходило весьма часто. Бедняга никак не мог избавиться от нехорошей привычки: сначала говорить, а затем думать. Хотя к тридцати годам он начал сознавать свои промахи, но это был его самый большой успех — реже совершать ошибки у него все равно не получалось. Чтобы стать хорошим императором, ему понадобилось бы прожить не менее двухсот лет, но поскольку это невозможно, Валентиниан вошел в историю, как не самый лучший правитель.
Аэций увидел смущение императора, вызванное собственным признанием, и постарался утешить его следующими подробностями:
— Кроме того, Константинополь обязался ежегодно платить гуннам дань в две тысячи сто литр золота, внести выкуп за каждого пленного римлянина в двадцать золотых монет — даже за тех, что бежали из плена.
— Смогут ли рассчитаться по своим обязательствам восточные римляне? — тут уж начал сомневаться Лев. Он старался быть в курсе всех мировых событий и даже примерно знал, сколько налогов собирает Феодосий.
— Увы! Не слишком долго римляне обсуждали условия Аттилы и даже не пытались вести с ним торг. Страх зайца, оказавшегося в степи наедине с голодным волком, овладел восточными братьями нашими. Желание немедленного прекращения опаснейшей войны заставило их принять любое требование, каким бы тягостным оно не было. Наложенная дань настолько обременительная, что и сами римляне не верят, что можно исполнить все обязательства, но если Аттила не получит обещанного, то вновь начнет войну. Этот варвар не привык быть обманутым.
— Гунны, соединенные Аттилой в единый кулак, необычайно сильны. Весьма неудачное для восточных римлян мирное соглашение только подтверждает это. — Тревога слышалась в голосе Льва. — Великая сила не может долго находиться в состоянии покоя. Следующий удар железного кулака Аттилы, возможно, обрушится на нас.
— Глупости, — скривил самодовольное лицо император. — Флавий Аэций состоит в дружеских отношениях с Аттилой и многими знатными гуннами. Уж он сумеет договориться с варварами, как это делал раннее. Ведь так, мой верный Аэций?
Военачальник явно не разделял уверенности императора.
— Боюсь, после многих побед над восточными римлянами гунны возгордятся. А гордыня толкает людей на неразумные дела. Я склонен согласиться с Великим понтификом…
— Аэций! Что я слышу?! — от возмущения у Валентиниана вылезли на лоб глаза. — Ты забрал из казны все, что было ценного и красивого на подарки Аттиле, его жёнам, друзьям, друзьям друзей… И теперь говоришь, что следует ждать нападения гуннов?!
— Видимо, не зря Флавий Аэций ублажал Аттилу и знатных гуннов, — заступился за военачальника Лев, который не желал, чтобы два самых влиятельных римлянина поссорились. — В том, что нападению подверглись владения Феодосия, а не твои, есть заслуга доблестного военачальника. Но теперь, когда восточные римляне разбиты и ограблены, Аттила будет вынужден искать новую жертву, так как его народ не умеет ничего делать, кроме как воевать.
Когда разговор начал идти на повышенных тонах (и даже Лев не смог удержаться, хотя прекрасно знал: громкий голос — вовсе не знак того, что твое мнение примут), дверь отворилась, и в проеме возникла женщина. Черты лица ее были правильны, над роскошной прической, было видно, трудился превосходный мастер, носик ее скорее был греческий, чем римский, очаровательная головка сидела на длинной и тонкой шее. По всем критериям, вошедшая могла считаться красавицей… И все же нечто такое имелось в вошедшей женщине, что отнюдь не притягивало к ней, а наоборот, отталкивало. Это нечто сразу определил Лев: сестра императора дышала обидой на весь мир, в каждом человеке ей виделся враг и всем встречным она желала вовсе не добра. Человека, всегда недовольного жизнью, обычные люди стараются избегать, дабы не испортить себе настроение при общении с ним. И даже Валентиниан не обрадовался появлению близкой родственницы.
Исповедь Юсты Граты Гонории
Гонория с детства прослыла личностью мстительной и честолюбивой, и даже самые близкие родственники старались ей угождать сверх всякой меры. Ей был присвоен титул "августа" ("священная"). Этот почетный титул впервые в Риме был пожалован сенатом Октавиану в 27 г. до н. э. С тех пор его носили почти все императоры, а их жены именовались августами, а вот сестры императоров удостаивались титула нечасто. Его для Гонории добилась мать. Гала Плацидия, которая надеялась, что дочь станет опорой нерешительному Валентиниану в качестве регента. Кто же поможет брату лучше, чем родная сестра?! Однако слепая материнская любовь не учла, что родственная близость может иметь совсем другое значение, если дело касается самой высокой власти — весьма часто у подножия трона близкие родственники становятся не опорой, но возможными соперниками.
Августа имела длинное имя, каждое слово в котором являлось своеобразным памятником благородным предкам. Благочестивые сестры ее матери, Галы Плацидии, — Юста и Грата — положили начало ее имени, а закончилось оно в честь дяди-императора Гонория. Увы! Кроме имен, Юста Грата Гонория взяла немногое от своих благородных родственников — и не самое лучшее. Принадлежность к императорскому дому возбуждала в августе лишь жгучее желание иметь власть. Шли годы, но ее мечты не только не приближались, но все более отодвигались к категории несбыточных.
Положение Гонории становилось все более печальным, и виной тому явилось, как ни странно, ее высокое происхождение. Властолюбивая мать — Гала Плацидия — с собственной кровью и молоком передала дочери огромную любовь к власти и жажду быть независимой от всех и всего, но даже мать не собиралась делиться с Гонорией своим влиянием на римскую жизнь, а Валентиниан и вовсе запретил сестре даже в родственной беседе касаться дел государственных. Жаждавшая деятельности Юста Грата Гонория решила, что жизнь ее может измениться в лучшую сторону, если она выйдет замуж. Для обычной римлянки дело это кажется желанным, логичным и легко исполнимым, так как все родственники старались поскорее выдать взрослую девушку замуж, но для принцессы совершить подобное действо было труднее, чем обойти пешком границы римской державы в пору ее могущества.