Лев Толстой: Бегство из рая
Шрифт:
В апреле 1884 года умирает отец Черткова. Зная о новых увлечениях сына, он всё завещал одной жене. Чертков вынужден стать нахлебником у матери. На его содержание она выделяет двадцать тысяч ежегодно. Это хорошие средства, но сама мысль, что он денежно зависим от матери, которая не разделяет его убеждений, страшно терзает его. И об этом он тоже пишет Толстому в уже принятом между ними исповедническом тоне, пытаясь оправдаться тем, что тратит часть этих средств на «добрые дела». Но Толстого такое оправдание не устраивает. Он замечает в дневнике: «Ему страшно отказаться от собственности. Он не знает, как достаются 20 тысяч. Напрасно. Я знаю – насилием
Но какие это «добрые дела»? Летом 1884 года, вернувшись с матерью из Англии, где та пыталась развеяться после потери мужа, Чертков вновь поселяется в Лизиновке. Он продолжает заниматься созданной им ремесленной школой для крестьянских детей, сельским училищем, пытается даже организовать образцовый сельскохозяйственный хутор. Но это его уже не удовлетворяет. Он мечтает создать для Толстого его собственное издательство. Поначалу он занимается этим кустарно, гектографическим способом размножая трактат «В чем моя вера?». Но однажды в письме к Толстому он советует (!) ему писать рассказы для народа. «Я издавал бы эти рассказы сериями».
Осенью того же года Чертков в Москве встречается с Маракуевым и писателями-народниками Златовратским и Пругавиным. Они впервые обсуждают план мощного народного издательства.
Такие, впрочем, уже существовали. Но это была сплошь лубочная литература, раскрашенные картинки с текстами-переложениями иностранной дребедени, вроде «Бовы Королевича» и «Милорда Георга», высмеянного Некрасовым в «Кому на Руси жить хорошо?». Однако Чертков понимал, что на первых порах без «лубка» не обойтись. Надо только убедить лубочных издателей, что выпускать таким же образом Льва Толстого и других русских писателей тоже выгодно.
И такой издатель нашелся, молодой и энергичный – Иван Сытин. В ноябре 1884 года Чертков зашел в его книжную лавку в Москве и познакомился с ним. Сытин заинтересовался идеей Черткова издавать виднейших русских писателей того времени наравне с лубком и продавать за ту же цену. Со своей крестьянской смекалкой он понял, как это выгодно: и гонорара платить не надо, и издательству – честь. Так на базе Сытина возникло издательство «Посредник», которое Чертков создал со своим другом, бывшим морским офицером, а теперь служащим обсерватории Павлом Бирюковым.
Первым рассказом, который Толстой подготовил для «Посредника», был написанный ранее для «Азбуки» рассказ «Кавказский пленник» – шедевр нового Толстого. Но Чертков уже сам правит этот рассказ в народном вкусе, вмешивается в его текст. Толстой неожиданно легко соглашается. Постепенно Чертков становится не только посредником, но советником Толстого. Толстой делится с ним замыслами новых произведений, посылает начатые и брошенные отрывки, которые Чертков переписывает, оставляя пробелы между строками и большие поля, чтобы Толстой мог заполнить их новым текстом и правкой. До этого не додумалась С.А.!
В марте 1885 года выходят первые книжки «Посредника» – три народных рассказа Толстого в синих и красных обложках с черным рисунком, набранные очень крупным шрифтом. Они очень дешевы – в копейку и полторы копейки книжечка.
В мае того же года Чертков вновь едет с матерью в Англию и договаривается об издании на английском языке запрещенных в России произведений Л.Н. Помогает ему его английский друг лорд Батерсби. Так под одной обложкой выходят на английском языке «Исповедь», «В чем моя вера?» и «Краткое изложение Евангелия». И Толстой этому «очень, очень рад».
С возникновением «Посредника» и первыми изданиями за границей запрещенного Толстого в жизни писателя начинается новая эра. Честь ее открытия всецело принадлежит Черткову. Пока С.А. самостоятельно переиздает проверенные временем старые сочинения мужа, договариваясь с типографией, вычитывая корректуры и складируя готовые книги в сарае московского дома, Чертков открывает для Толстого новые горизонты.
И это увлекает Л.Н. несравненно больше, чем бесконечное повторение «старья», вроде «Детства» и «Войны и мира», над которыми продолжает лить слезы его жена и которые новый, духовно свежий Толстой уже ни во что не ставит. И вот дома – «старье», всё то, чем он горел в 60–70-е годы и что теперь ему смертельно надоело. А там, за пределами наскучившей ему семейной сферы, молодой и энергичный Чертков, способный связать его с теми, еще неизвестными передовыми людьми мира, о которых он грезил во время своего духовного одиночества. Выбор был слишком очевиден, а борьба слишком неравной.
Глава седьмая
Чья вина?
Поведение Толстого и его спутников во время бегства из Шамордина очень напоминает поведение беженцев во время войны, которых внезапно срывает с непостоянного, но уже отчасти обжитого места какое-то тревожное известие, угрожающее их жизни, и заставляет бежать дальше, подчиняясь не разумной воле, а логике обстоятельств. Здесь царь и бог – начальник станции, а книга судеб – расписание железной дороги.
Куда они собирались ехать от Козельска? В Новочеркасск? Но уже находясь в пролетке, по дороге на станцию от гостиницы, Л.Н. спрашивает Маковицкого: «Как далеко к Анненковым от станции Льгов»? Сбитые с толку ошибкой в карте указателя Брюля, они пока еще думают, что ехать на Льгов нужно через Сухиничи и Брянск, т. е. строго на запад, в прямо противоположном направлении, чем то, в котором они в результате поехали. Но поезд на Сухиничи отправлялся в 5:19 утра, и они на него уже не успевали. Почему? Их задержали нерасторопные ямщики, оставленные с двумя колясками приехавшими вчера Сашей и Феокритовой.
«Ямщики ужасно медлили с подачей лошадей, – пишет Маковицкий. – Было почти шесть, когда Л.Н. и я садились в экипаж. Было туманно, сыро, температура могла быть на точке замерзания, безветренно, темно».
Во втором экипаже ехали вещи Толстого и доктора. Таким образом, для дочери и ее подруги места уже не было. Толстой рассчитывал взять для себя более удобную коляску – своей сестры. Ради этого Маковицкий, пока Саша и Феокритова укладывали вещи, пошел к дому Марии Николаевны и разбудил ее дочь Елизавету. Но тут случилось странное, на светский взгляд, недоразумение. Сестра Л.Н. была монахиней и никаких личных распоряжений, даже в отношении собственной коляски, без разрешения игуменьи отдавать не могла. Игуменья же была больна, и будить ее в такой ранний час было неудобно. Да и время не позволяло.
«Пришлось сделать так: идти на скотный двор, разбудить оставленных двух ямщиков, а третьего ямщика нанять в деревне, послать за ним работника. А пролетку Марии Николаевны прислать за ней же, чтобы она поехала в гостиницу проститься с братом». Проститься с братом она не успела, застав в гостинице только Сашу с подругой, которые сами отчаянно спешили, чтобы догнать Толстого и Маковицкого.
Л.Н. оставил сестре трогательное письмо, которое, кроме нежных чувств к ней, яснее ясного доказывает, что Толстой и во время второго бегства находился в здравом уме и вполне отдавал отчет своим поступкам.