Лев Толстой

Труайя Анри

«Так близка ты моему сердцу, милая Саша, что не могу не писать тебе каждый день» (24 апреля 1910 года); «От тебя нынче нет письма, а я все-таки пишу тебе, милый друг Саша» (25 апреля); «Как твоя жизнь? Хотелось бы думать, что у тебя есть и там внутренняя духовная работа. Это важнее всего. Хотя ты и молода, а все-таки можно и должно» (26–27 апреля).

Как это бывало каждый год, с приближением лета в Ясную Поляну потянулись гости, от которых Толстой теперь уставал. Иногда им вдруг завладевала мысль о социальной несправедливости, он как безумный устремлялся в кабинет, брал дневник и писал: «Не обедал. Мучительная тоска от сознания мерзости своей жизни среди работающих для того, чтобы еле-еле избавиться от холодной, голодной смерти, избавить себя и семью. Вчера жрут пятнадцать человек блины, человек пять, шесть семейных людей бегают, еле поспевая готовить, разносить жранье. Мучительно стыдно, ужасно. Вчера проехал мимо бьющих камень, точно меня сквозь строй прогнали». [659]

Почти каждый день находил повод, чтобы негодовать или чувствовать себя несчастным. То посетитель в гимназической форме, признававшийся, что состоит платным осведомителем в полиции и занимается разоблачением террористов, то настоящий революционер, упрекавший писателя в отказе в своей борьбе от бомб; то толстовец, осуждавший за слишком роскошную жизнь за чужой счет, то японцы, выражавшие восхищение христианской цивилизацией и думавшие доставить ему этим радость. Эти японцы отправились в деревню с хозяином дома и его гостями, которые хотели продемонстрировать крестьянам новейшее техническое достижение – граммофон. Мужчины, женщины, дети высыпали из изб и расселись на земле, из граммофона раздавались веселые звуки оркестра балалаечников. Мужики удивленно переглядывались, а потом пустились в пляс, подбадриваемые Толстым. Японцы были на седьмом небе. Едва уехали, появились сын Черткова и Сергеенко. Лев Николаевич рад был услышать вести о своем любимом ученике, в дневнике появляется запись: «…духом Чертковых повеяло – приятно. Ложусь спать». [660]

659

Толстой Л. Н. Дневники, 12 апреля 1910 года.

660

Толстой Л. Н. Дневники, 26 апреля 1910 года.

Несмотря на эти непрекращавшиеся визиты, он много работал: рассказ «Ходынка», статьи, сотни писем… Отвечал Бернарду Шоу, Ганди, которым искренне восхищался, незнакомым людям, которые критиковали его или просили совета. Место Гусева, по рекомендации Черткова, занял Валентин Федорович Булгаков, образованный и чувствительный молодой человек. Он понравился Толстому своей прямотой и приветливостью. Булгакова тронула даже Софья Андреевна: ему говорили, что она эгоистична, хитра, назойлива, он находил ее простой и понимающей. Восхищение писателем не мешало его беспристрастному отношению ко всем участникам драмы. Он тоже вел дневник: перед своим отъездом из Ясной Сергеенко вручил ему тетради особенного формата, с проложенной между листами копиркой. Следовало ежедневно делать записи химическим карандашом, вырывать копию и посылать ее в Крекшино. Таким образом Чертков рассчитывал быть в курсе событий, зная от верного человека обо всем происходившем в Ясной. Но подобного рода деятельность, больше похожая на шпионаж, не могла понравиться Булгакову, который вскоре прекратил отправлять секретные донесения «начальству», все-таки продолжая вести дневник.

Ему нравилось в Ясной Поляне, место казалось «аристократическим». Каждое утро, завидев Толстого в рубашке из грубого полотна, с руками, заложенными за пояс, с седой, белой бородой и острым взглядом, испытывал почти религиозное чувство радости и страха. Хозяин дома часто приглашал его на прогулки, расспрашивал, живо интересуясь мнением молодого человека двадцати четырех лет, о проблемах, которые волновали его самого. Ненавидя всякие новшества и прогресс, Лев Николаевич обращал внимание на технические новинки: за несколько месяцев он познакомился с граммофоном, механическим пианино, кинематографом. Писатель Леонид Андреев, будучи в Ясной, с восторгом говорил о кинематографе, и Толстой вдруг заявил, что непременно напишет историю, по которой можно будет снять фильм. Наутро за столом вернулся к этой теме, сказал, что думал об этом всю ночь:

«Ведь это понятно огромным массам, притом всех народов. И ведь тут можно написать не четыре, не пять, а десять, пятнадцать картин…» [661]

Через несколько дней Лев Николаевич ходил на Киевскую дорогу смотреть автомобильную гонку Москва – Орел. Впервые наблюдал скопление этих дьявольских гудящих машин, проносившихся с шумом, окутанных дымом и пылью. Водители узнавали и приветствовали его. Один остановился, писатель осмотрел автомобиль, покачал головой, пожелал гонщику успеха.

661

Булгаков В. Ф. Лев Толстой в последний год его жизни (дневник).

В тот же вечер поделился с Маковицким: «Автомобили нашей русской жизни abstehen… У иных лаптей нет, а тут автомобили (3—12 тысяч рублей)». [662] На следующий день сказал Булгакову: «Вот аэроплан я, должно быть, уж не увижу. А вот они будут летать, – указал он на горбуновских ребятишек. – Но я бы желал, чтобы лучше они пахали и стирали…»

Второго мая Толстой с Булгаковым и Маковицким уезжали в Кочеты к Сухотиным. Софья Андреевна, которая оставалась дома, помогала ему собраться. На вокзале лихорадочно снимал фотограф.

Хотя билеты были куплены в третий класс, пришлось ехать вторым – третий был забит. Лев Николаевич разволновался, решил, что все это подстроила жена или железнодорожное начальство, чтобы он не очень устал, и с досадой повторял, что это незаконно.

662

Маковицкий Д. П. Дневник, 1 мая 1910 года.

Протестовал так сильно, что пришлось освободить для него место в третьем классе, где, устроившись на жесткой лавке, наконец успокоился. С любовью смотрел на проносившиеся мимо пейзажи. Сидя напротив, Булгаков любовался им: «Голова, выражения лица, глаз и губ Льва Николаевича были так необычны и прекрасны! Вся глубина его души отражалась в них. С ним не гармонировали багажная корзина и обстановка вагона третьего класса, но гармонировало светлое и широкое голубое небо, в которое устремлен был взор этого гениального человека». [663]

663

Булгаков В. Ф. Лев Толстой в последний год его жизни (дневник), 2 мая 1910 года.

Глава 3

Завещание

Первые дни в Кочетах были чудесны: вдали от Софьи Андреевны природа казалась Толстому прекрасной, люди – милыми, заботы – необременительными. Письма, которые он пишет Саше, все еще выздоравливающей у Черного моря, полны радости жизни: гуляет по парку, слушает соловьиное пение, любуется ландышами и не может отказать себе в удовольствии сорвать несколько цветков, душу обуревают чувства – одно лучше другого.

Но скоро на первый план выступают всегдашние сомнения: «Опять мучительно чувствую тяжесть роскоши и праздности барской жизни. Все работают, только не я. Мучительно, мучительно», – записывает Лев Николаевич в дневник четвертого мая. И немедленно делится с дочерью: «Очень, очень у меня нарастает потребность высказать все безумие и всю мерзость нашей жизни с нашей глупой роскошью среди голодных, полуголых людей, живущих во вшах, в курных избах». [664]

664

Письмо А. Л. Толстой, 9 мая 1910 года.

Даже хорошее обращение хозяев со своими слугами или крестьянами кажется ему сомнительным: не лучше ли неприкрытый деспотизм, чем такой замаскированный? И вот уже Кочеты не приносят былой радости, но тут приезжает Чертков. Они обнимаются со слезами на глазах. В течение последующих восьми дней следуют взаимные признания, прерываемые только фотографическими сеансами – снимает либо сам Владимир Григорьевич, либо приглашенный и одобренный им специалист. Двадцатого мая учитель и ученик расстаются, пообещав друг другу скорую встречу.

Через неделю после приезда Толстого в Ясную вернулась из Крыма Саша – поздоровевшая, бодрая, с коротко остриженными волосами. Ее сопровождала преданная Варвара Михайловна Феокритова. Увидев их, Софья Андреевна вновь почувствовала себя неспокойно – и та, и другая были сторонницами Черткова. Пока дочь энергично стучала по клавишам «Ремингтона», мать слонялась по дому, бранила слуг и страдала, словно не была здесь хозяйкой. Она заявляла всем и каждому, что измучена, что никто ее не бережет, что управление имением – непосильный груз для женщины ее возраста. Толстой возражал, что никто не заставляет ее все это делать, и предложил совершить путешествие, чтобы сменить образ мыслей. В ответ – крик: ее прогоняют, хотят от нее отделаться, со страшными проклятиями она убежала. Слуги – пешие и конные – отправились на поиски, нашли ее в поле довольно далеко от дома, привезли в коляске. Нервы у нее были напряжены, но прощения она попросила.

Немного погодя другое происшествие. Вот уже несколько месяцев имение охранял черкес Ахмет, выглядевший весьма импозантно в своем черном наряде, с кинжалом на боку. Но он был груб, не слишком умен, не давал крестьянам ходить по «хозяйским» лесам и лугам, угрожал, иногда бил, приставал к женщинам. Четвертого июня арестовал мужика по фамилии Власов, бывшего ученика Толстого, который украл дерево, и, связав кнутом, притащил к графине, чтобы та наказала. Узнав об этом, Лев Николаевич ужаснулся – никак не мог смириться, что черкес, состоящий у них на службе, затеял из-за какого-то без разрешения подобранного бревна ссору с крестьянином, которого сам Толстой прекрасно знает и любит. Хозяин дома умолял жену расстаться с Ахметом, само присутствие которого было надругательством над его взглядами, но не был понят. Отказав, она заплакала и записала в дневнике, что муж мучает и себя, и ее. Тот занес в свой дневник: «…сказал Софье Андреевне о черкесе, и опять волнение, раздражение. Очень тяжело. Все хочется плакать». На следующий день почувствовал себя плохо, прервал прогулку, лег. Пульс был слабый, снова возникли проблемы с памятью. Видя Льва Николаевича в столь плачевном состоянии, супруга не стала противиться его намерению поехать на несколько дней в Мещерское, недалеко от Москвы, где теперь поселились Чертковы. Это была неоправданная жертва, и уже согласившись, она спрашивала себя, что за дьявол толкнул ее на этот шаг.