Лев Яшин. Легендарный вратарь
Шрифт:
Наплывы дурных эмоций, иногда посещавшие Яшина, отодвигаются на обочину впечатлений об этой монументальной фигуре еще и полным отсутствием в ее поведении на поле (и вне его)… этой самой монументальности, звездного самоощущения, премьерских замашек. Садясь за эту книгу, я спрашивал и себя и футбольных друзей, в каком обличье больше всего запомнился Яшин. Он снова предстал перед нами по-мужским отважным, суровым и выдержанным, по-хозяйски деловитым, уверенным и спокойным, лишенным какого бы то ни было позерства. Стиль игры неизбежно слился со стилем поведения. Недаром говорят: стиль – это человек.
Если Яшина невозможно даже вообразить разнузданным, то холодным,
Дело было в Ростове, напряженный матч предварительного этапа в чемпионате страны 1960 года катился к нулевой ничьей. В последние мгновенья отчаянного штурма местных армейцев Константин Крижевский задел мяч рукой, и бакинский арбитр Юрий Григорьев дал 11-метровый. Так на последней минуте встречи «Динамо» привезло себе «баранку». Яшин был крайне возбужден – так задело его поражение. И когда увидел полное безразличие на челе некоторых одноклубников, набросился на них чуть не с кулаками: «Нападение-то у нас есть? Почему же тогда Фадеев ходит пешком, ни черта не делает?» И в сердцах отвесил тому затрещину.
На собрании команды, где разбирался этот инцидент, был донельзя расстроен и, конечно же, признал, что руки распускать не след. Своим выступлением виновник дал понять, что не кается, а раскаивается. Он отчетливо осознавал: ставить на место щадящих себя эгоистов как-то надо, но проучить – не то же самое, что научить.
Я, конечно же, осведомлен, что благими намерениями выложена дорога известно куда. Поэтому и не собираюсь оправдывать Яшина, когда его заносило на неподобающие или сомнительные шаги. Но ловлю себя на том, что понимаю исходный мотив, двигавший его растревоженными чувствами, равно как и поступками, верными и неверными, – профессиональный и честный подход к своему делу, а он немыслим без любви к нему. Любовь обычно воздействует облагораживающе, однако, как мы знаем, бывает и зла.
Многие знатоки футбольной кухни даже одобрительно относились к тому, что Яшин не желал ни понимать, ни прощать любителей убирать ноги в единоборстве с соперником. В «двухсторонках», действуя зачастую полевым игроком, специально брался опекать их, чтобы преподать «курс молодого бойца»: охотникам избегать «стыков» и столкновений, бывало, доставалось по полной программе от яшинских ножищ сорок пятого размера.
Такие суровые методы воздействия, благотворно влиявшие на иных игроков (например, Игоря Численко), Лев Иванович, очевидно, считал более педагогичными, чем нотации и зудеж, хотя его высокая колокольня, то бишь недутый авторитет и горбом заработанное положение, позволяли прибегнуть к поучениям – во всяком случае, удивления они бы не вызвали. Но подобные приемы были не в его характере. Взглядом, правда, мог смерить так, что становилось не по себе. Чаще недовольно, но беззлобно покачивал головой – это привычное движение распознавали все партнеры, многих оно приструнивало, подтягивало. Это ли не результат?
Во время игры лодырям спуску не давал, по окончании же матча и на тренера, не боясь уронить его авторитет, случалось, наскакивал: «А вы что молчите, Михаил Иосифович? Почему закрываете глаза на то, что он бездельничал?» Не стеснялся пенять ему: «С игроков нужно требовать, а вы их уговариваете!»
Когда надо, говорил открыто, что сам думает про филонов и разгильдяев. Если их можно было еще уберечь для себя и команды, старался протянуть руку помощи, и только если были совсем безнадежны, требовал удалить их, как вырывают больной зуб. Не пожалел даже давнего приятеля Гешу Федосова. В 1961 году они с Димой Шаповаловым слишком уж загуляли, а «Динамо» проваливало чемпионат. Профилактика не помогала. Яшин на собрании команды, глядя им прямо в глаза, подал голос: «Отчислить!»
И все же, по многочисленным свидетельствам, обид на Яшина никто из футболистов не держал, потому что все вокруг, даже неисправимые себялюбцы, видели, что этот человек не способен на подлость, чувствовали, что справедлив как никто, ценили, что при всей своей неземной славе никогда не позволяет себе смотреть свысока на остальных, скромен до невозможности. Поэтому и врагов, во всяком случае откровенных, у него не было, завистники, правда, водились. Но рты раскрыли много позже.
Можно смело утверждать, что ни один футболист в стране не обладал таким моральным весом, который заслужил и за сотворенное в спорте, и за расположение к любому встречному. Насолить ему, во всяком случае при жизни, и желания не могло возникнуть в футбольном окружении, это позволяли себе лишь бесчувственные и безнаказанные чиновники. К сожалению, влившись в их ряды, к этому приложил руку после его ухода с футбольного поля и кое-кто из бывших партнеров. Поэтому меня несколько покоробило, что авторы книги «Лев Яшин. Вратарь эпохи» (2005) Г.Венглинский и М.Ильинский неразборчиво использовали сладкоголосый отзыв о герое повествования, принадлежащий инициатору козней исподтишка.
У такого славного человека, как Яшин, трудно даже выделить доминанту характера. Одних сильнее всего пронимала его порядочность, других – верность дружбе, третьих – сердечность. Все это входит (увы, не по сегодняшним меркам) в человеческую норму, так что для меня особенно дорога была его абсолютная естественность. Уже после кончины Льва Ивановича на вопрос тележурналиста, что он был за человек, Валентина Тимофеевна ответила: «Нормальный был человек. Внимательный, дружелюбный. Ничто человеческое не было ему чуждо. Отчаянно курил. Мог выпить в компании. Женщин любил. Умел помогать. В общем, хороший был мужик».
Лучше не скажешь. Именно нормальный, классный мужик. Но ходячую добродетель, каким его силилась представить наша топорная пропаганда, никак не напоминал. Не был святым уже хотя бы потому, что при нем в большей или меньшей степени оставались все три известных мужских порока (алкоголь, табак, женщины). Не занесся, попав в футбольные выси. Но не терпел панибратства. Осаживал без всяких там нравоучений юных, но самоуверенных наглецов, которых хватает в футболе, иногда даже грубовато – пажеский корпус не кончал.
Не лебезил перед начальством, старался говорить правду в глаза. Без подобострастия общался с королями и премьерами, без всякого чувства превосходства – с работягами. С главой Советского правительства Алексеем Николаевичем Косыгиным, пересекаясь то на кремлевском приеме, то в советском посольстве где-нибудь за рубежом, держался на равных, как со сторожем дядей Васей, всегда оставаясь самим собой. Спокойно выслушивал вздор известной каждому посетителю «Динамо» и Лужников цеэсковской болельщицы, которую все звали Машка, терпеливо что-то объяснял ей. Все были для него свои. И он был для всех свой. Свой среди своих. Натуральный, естественный человек.