Ли-Тян уходит
Шрифт:
— Боишься, видно, чтоб не изурочила я ваш огород!? — презрительно рассмеялась она. — Не бойсь! И глядеть-то не стану!
— Ты не ходи! — повторил Сюй-Мао-Ю. — Твоя не надо ходи!
— Ладно, ладно!.. Проваливай! — огрызнулась Аграфена.
Китайцы ушли. Аграфена осталась хозяйничать в зимовье.
Утро расцветилось ярко и весело. День приходил сверкающий, солнечный, радостный.
Аграфена вымела в зимовье, собрала посуду и вынесла ее к речке. На речке, заглядевшись на воду, она забыла о работе, о хозяйстве. Присела на чистый берег, обхватила колени руками и замерла в задумчивости.
Солнце обливало воду ярким сверканьем. Расплавленный
Аграфена полудремотно слушала воду, слушала шелест тальников и птичий отрадный пересвист. Она подставила склоненную голову под мягкую теплую ласку солнца. Безумно, безмятежно, в тишине, в одиночестве застыла Аграфена, забылась.
Так могла бы она просидеть здесь долго. Но когда солнце стало припекать сильнее и ласка его сделалась тяжелой и жгучей, Аграфена, вздохнув, пришла в себя, потянулась и вскочила на ноги. Она вспомнила, что ей предстоит развести огонь, греть воду, налаживаться варить обед. Она вспомнила, что к полудню все у нее должно быть готово и она должна тогда громким криком звать проголодавшихся и усталых работников обедать.
Но ей не хотелось покидать тихое пристанище у речки. Она медлила. И прежде чем уйти отсюда к жилищу, к зимовью, она проворно сбросила с себя одежду и, радостно поеживаясь, вошла в воду.
Разбрызгивая сверкающие на солнце капли, она плескалась и окуналась в неглубокой речке. От удовольствия, от сознания, что она одна, что может делать все, что хочет, от жгучих ожогов холодной воды она вскрикивала и негромко стонала. Ее обнаженное смуглое тело желтелось в воде. По влажной коже поблескивали отсветы. По влажной коже ползли блестящие струйки воды. Солнце обнимало ее всю. Она купалась сразу, одновременно в студеной, бодрящей воде и в теплых лучах выкатившегося высоко над ее головою солнца.
Покой и безлюдье простирались вокруг нее. Таежный мудрый покой дремал вокруг Аграфены.
Выйдя из воды, Аграфена не торопилась одеваться. Она постояла некоторое время обнаженная на берегу, подставляя тело под теплый ветер. И только потом наклонилась за одеждой и стала одеваться.
Когда она была почти совсем одета, густая заросль тальников сбоку нее внезапно колыхнулась. Без видимой причины вдруг вздрогнули тонкие стебли и задрожали. Аграфена насторожилась. Застыла с ненадетой кофтой в руках. Устремила напряженный и полуиспуганный взгляд в тальники. Прислушалась.
Покой простирался вокруг нее, попрежнему ясный и ненарушимый.
— Попритчилось! — сообразила Аграфена и, накинув на себя кофту, быстро пошла к зимовью.
7.
Засеянная полоска не требовала теперь стольких усилий и внимания, как прежде. Китайцы стали дольше оставаться у зимовья и начали возиться возле него с какими-нибудь мелкими работами по немудрящему, несложному хозяйству.
Аграфене теперь приходилось быть с ними вместе почти целый день. И только теперь она по-настоящему начинала приглядываться к ним, к каждому в отдельности. Раньше, до этих дней, она выделяла из всех пятерых одного старика, одного Сюй-Мао-Ю. Выделяла за его глухую и непонятную неприязнь к ней. А остальные были для нее все одинаковы, все на одно лицо. Но с тех пор, как они стали целые дни проводить вместе с нею, она начала отличать их друг от друга.
Она разглядела, что Ван-Чжен любит холить свои руки, что у него кожа немного светлее, чем у Пао или у Ли-Тяна. Она подметила, что Хун-Си-Сан глядит исподлобья и избегает прямых взглядов, а у Ли-Тяна глаза добродушные, почти детские. Она стала различать их голоса и отметила, что у некоторых они хриплые, а вот у Пао звонкий и высокий голос и он поет порою по-своему не без приятности. До нее дошло и различие в обхождении с нею со стороны китайцев. Пао все норовил говорить с нею шуточками, смешком и ласково, а Ван-Чжен, стараясь обгладить плохо дающуюся ему русскую речь. Хун-Си-Сан глядел ей всегда вслед и она, обернувшись внезапно, часто ловила на себе его воровской косой взгляд. Зато Ли-Тян смотрел ей прямо в глаза, застенчиво и просительно улыбаясь.
Она начала разглядывать их всех, стала отличать одного от другого.
Но, видимо, и они, проводя около нее теперь почти все время, тоже стали присматриваться к ней. И если прежде они сталкивались с нею только за столом, за едой, то теперь в течение дня кто-нибудь из них, а порою и все вместе, по многу раз заговаривали, шутили, посмеивались. И в этих разговорах и шутках, в этом смехе Аграфена почувствовала очень скоро то, от чего она так тщательно закрывалась в своей каморке на крючок.
Аграфена почувствовала, что китайцы, что мужчины разглядели в ней женщину. И, быть может, она почувствовала это гораздо раньше их самих. Потому что все поведение мужиков, все их подходы и обращение с нею были попрежнему ровны и безгрешны. И если кто-нибудь из китайцев и отпускал порою какую-нибудь крепкую шуточку в ее сторону, то разве такие же шуточки она не слыхала раньше всюду и везде! Правда, теперь, когда китайцы почти весь день возились в зимовье или подле него, ей приходилось осматриваться и настораживаться, идя на речку купаться. Потому что иногда в самый последний миг, когда она собиралась входить в воду, где-нибудь поблизости оказывался один из них, чаще всего Ван-Чжен или Хун-Си-Сан. Но стоило ей тогда только прикрикнуть и они быстро и безропотно уходили, давая ей возможность всласть и вдоволь поплескаться в освежающей студеной воде. И никогда в этих случаях нельзя было установить, что мужики подходили к речке нарочно, затем, чтобы озорно полюбоваться на голую женщину. Всегда потом оказывалось, что и Ван-Чжену, и Хун-Си-Сану, и другим, кто вертелся у воды, нужно было, до зарезу нужно было побывать там как раз в это время.
Понемногу тяга к Аграфене со стороны китайцев становилась все более явной и неприкрытой.
Первым обнаружил себя Ван-Чжен. Бывший торговец, с холеными руками, с вкрадчивым, ласковым голосом и обдуманными речами повел дело солидно, прямо и начистоту. Он подкараулил Аграфену после обеда, когда остальные разбрелись от зимовья, и заговорил пространно и вразумительно, сладко закатывая глаза и причмокивая губами. Он придвинулся к Аграфене очень близко, почти вплотную и, брызгая слюною, говорил:
— Моя надоела живи один. Моя плохо спи... Моя нужна мадама, хороший мадама!.. Моя работать здеся, потом город ходи, лавка хороший, шибко хороший открывай... Будешь живи хорошо, карасиво. Давай ходи моя мадама!.. Очень моя нравися Графена! Шибко нравися!.. А? ходи моя жить?..
Аграфена отодвинулась от Ван-Чжена и рассмеялась:
— Ты, Ваня, брось! Вот я скажу товарищам твоим, что ты меня сманиваешь, как они тебя поблагодарят!?.. Брось лучше, не страмись!
Ван-Чжен немного смутился, но быстро оправился. Улыбаясь еще слаще и ласковей, он покрутил головой: