Либерастия
Шрифт:
Вот как выглядели "группы поддержки" французского президента (впоследствии императора) Луи Наполеона (не путать с великим Наполеоном): "Во время этих поездок, прославляемых как триумфальное шествие большим официозным вестником - газетой "Moniteur"..., его всюду сопровождали члены "Общества 18 брюмера". Это общество возникло в 1849 году. Под видом создания благотворительного общества французский люмпен-пролетариат был организован в тайные секции..., а во главе всего в целом стоял бонапартистский генерал. Рядом с промотавшимися кутилами сомнительного происхождения и с подозрительными средствами существования, рядом с авантюристами из развращенных подонков буржуазии в этом обществе встречались бродяги, отставные солдаты, выпущенные на свободу преступники, беглые каторжники, мошенники...словом,
Примерно по такому же принципу в России собирали "черную сотню" (под патронажем "святого мученика" Николая Второго).
Подобные альянсы противоестественны, пока элита имеет основания называться таковой. Конечно, в индивидуальных биографиях возможны самые причудливые извивы. Мы знаем, что в казачьих "товариществах" начала ХVII века могли сходиться за одним столом князь- Гедеминович и безродный "лихой человек". Но если в мирное время симпатии "бомонда" к "развращенным подонкам" общества - подчеркиваю: не к "простому народу", а к ворам и сутенерам - входят в привычку и "хороший тон", то это уже диагностический признак. Элита саморазоблачается по принципу "скажи мне, кто твой друг..."
Паразита из виллы за $ 10 млн. роднит с паразитом из заплеванной блатхаты одна, но пламенная страсть - презрение к тем, кто работает.
Предыдущая глава нуждается в очень важном дополнении. Мафия не может называться мафией, пока ее дворянские претензии не признаются законопослушным обществом или значительной его частью. В этой связи я предлагаю читателю сопоставить два фрагмента из романов, написанных в разное время на английском языке.
"На сковороде, подвешенной на проволоке к полке над очагом, поджаривались на огне сосиски, а наклонившись над ними, стоял с вилкой очень старый сморщенный еврей с всклокоченными рыжими волосами, падавшими на его злобное, отталкивающее лицо. На нем был засаленный халат с открытым воротом... Несколько дрянных старых мешков, служивших постелями, лежали один подле другого на полу. За столом сидели четыре- пять мальчиков не старше Плута и с видом солидных мужчин курили длинные глиняные трубки и угощались спиртным." (Чарльз Диккенс. "Приключения Оливера Твиста").[5]
"Дон Вито Корлеоне был человеком, к которому обращался за помощью всякий, и не было случая, чтобы кто-то ушел от него ни с чем. Он не давал пустых обещаний, не прибегал к жалким отговоркам, что в мире-де существуют силы, более могущественные, чем он... Сейчас в этот знаменательный день - день свадьбы его дочери - дон Вито Корлеоне стоял в дверях своего приморского особняка на Лонг- Айленде, встречая гостей. Многие из них были обязаны дону своим житейским благополучием... Кто бы ни был гость, богач или бедняк, сильный мира сего или скромнейший из скромных, дон Корлеоне каждого принимал с широким радушием, никого не обойдя вниманием. Таково было его отличительное свойство..." (Марио Пьюзо. "Крестный отец").[6]
В обоих фрагментах речь идет о "крестных отцах" - о наставниках и организаторах преступного мира. Но как резко отличаются эти описания!
В России прошлого века тоже существовал "разбойный мир" со своей субкультурой и даже языком, непонятным для посторонних (то, что сначала называлось "байковый язык", а потом "феня"). Но купца из пьесы Островского легче представить себе поборником женского равноправия, нежели униженным плательщиком дани какому-нибудь "мазурику". В "Бесах" Достоевского Федька Каторжный вызывает страх как некое опасное животное - с ним могут общаться по тайным темным делам, но никто не станет этим гордиться.
Если обратиться к советской литературе, то и она, за исключением нескольких послереволюционных произведений, отразивших специфику смутного времени, продолжает традицию. У Ильфа и Петрова профессиональные преступники - кто? Да, все они, включая Остапа, вызывают обычно смех, иногда - сочувствие, но графа Монте- Кристо ни из кого не вышло. Детективный жанр, конечно, не может принижать своего антигероя до уровня Паниковского или диккенсовского Джека Даукинса по кличке "Плут", иначе и расследовать будет нечего, однако и у Конан- Дойля, и у Агаты Кристи, и у наших мэтров: Юрия Германа, братьев Вайнеров последовательно проводится мысль о том, что преступник, даже талантливый - это маргинал, человек ущербный (и сам себя обделивший), преследуемый обществом (в лице сыщика) и прячущийся от него. Вы скажете, что такова была официальная позиция. Но младшего Германа - Алексея - трудно отнести к официозу, между тем именно у него в "Иване Лапшине" преступный мир по-настоящему "расчеловечен" и начисто лишен того своеобразного артистизма, которым отмечены многие антигерои, например, "Места встречи...". В фильме Германа воровской притон - это клоака в полном смысле слова, зритель физически ощущает, как должны пахнуть обитающие там существа, внешне похожие на людей. Примерно такое же отношение к профессиональным уголовным преступникам демонстрируют Александр Солженицын и Варлам Шаламов, знавшие их не понаслышке. Даже в "блатных" песнях В. Высоцкого и А. Северного современные авторам уголовные персонажи (т. е. взятые из жизни, а не из фольклора 20-х гг.), как правило, несмотря на всю свою браваду, лишены каких бы то ни было признаков величия.
"Сколько я ни старался, Сколько я ни стремился, -
Я всегда попадался - И все время садился."[7]
Здесь читатель может вспомнить куда более ранний образ "благородного разбойника", характерный для романтиков. Однако ни Роб-Рой, ни Дубровский вовсе не были профессиональными ворами. Они выступали с оружием против социальной несправедливости. В современной терминологии они, скорее, повстанцы. Принципиальное различие очень точно показал последний великий романтик Р.Л. Стивенсон. В романе "Катриона" вождь клана Фрэзэров объясняет главному герою, что мятежника казнят за "вмешательство в дела королей"так же, как наемного убийцу, но первого дети не будут стыдиться, а второй навсегда покроет свой род позором.[8]
Сравните с современным высказыванием Георгия Вайнера.
"Это человек, который принимает на себя представление о Божьей воле, о воздаянии и возмездии. Он имеет мистическую власть над судьбами..."[9]
Кому посвящены столь возвышенные слова? Какому античному герою?
"Подлому" и "позорному" (с точки зрения героев Стивенсона) персонажу - наемному убийце.
"-А вы действительно с бандитами знакомы?
– Конечно. Но почему вы их называете бандитами? Их по-разному называют - преступный мир, мафия, уголовный мир, воры...
– А зачем вы с ними знакомы?
– Они очень интересные люди. Неординарные. Причем красивые... Они никогда не обидят женщину, ребенка, старика... Вы когда-нибудь поговорите с ними об их морали..."
Фрагмент перепечатан в "Московских новостях" в сопровождении группового снимка: популярный певец, народный артист, общественный деятель - в застольном соседстве с двумя воровскими авторитетами." (Фрагмент из интервью Кобзона с комментарием Владимира Максимова).[10]
"В экономической сфере, как и вообще в жизни, действует один и тот же закон: закон спроса и предложения. Сейчас, я думаю, большой спрос на смелых, отважных, отчаянных, рациональных, расчетливых, холодных. До определенной степени "отвязанных", не отягощенных интеллигентщиной, умеющих настоять на своем и постоять за себя. Естественно, это входит в противоречие с хрестоматийными нормами русской или российской морали... Если не на что снимать кино, не снимай, зарабатывай деньги, как это делает Кобзон... При этом о нем сочиняли всякие сплетни. А я думаю, что Кобзон просто релизовал себя как мужчина: деньги делал, наркотики перевозил? Да Бог знает, мне все равно." (Владимир Пилия, директор по связям с общественностью концерна "Эрлан")[11]