Либидо, его метаморфозы и символы

Юнг Карл Густав

Ясно, что глаз ничто иное, как женский половой орган; близкое отношение к этому имеет один из мифов об Индре: в наказание за известного рода излишества все его тело покрылось изображениями Иони (Vulva); однако боги до известной степени помиловали его, заменив постыдный образ Иони глазами [469] (Сходство по форме), В глазу зрачок есть дитя. Великий бог становится снова дитятей, он входит в материнскую утробу с тем, чтобы родиться вновь [470] . Один из гимнов гласит: "Мать твоя, небо, простирает руки к тебе". А в другом месте: "Ты сияешь на спине матери твоей, о, отец богов; каждый день твоя мать принимает тебя в свои объятия. Когда ты блистаешь в жилище ночном, то сочетаешься с матерью твоей, небом".

469

Ср. с

этим то, что говорит Абрагам относительно pupilla (Abraham: Тгаиш und Mythus. стр. 16).

470

Возвращение Ра на спину небесной коровы. Один из индусских очистительных ритуалов требует, чтобы кающийся пролезал через чучело коровы, как бы для возрождения.

Тум из Питума-Героополиса не только имеет при себе Crux ansata в качестве символа: она же является одним из наиболее частых его прозвищ, а именно "жизнь" или "живой". Он почитается главным образом как агафодемоническая змея; о ней говорится: "Священная, агафодемоническая змея происходит из города Нези".

Змея, благодаря своему свойству скидывать кожу, считается символом возобновления, возрождения, точно так же как и жук (солнечный символ), о котором говорят, что он, будучи лишь мужского пола, обладает самопроизводительной силой.

Имя "Хнум" (другое название для Тума, под которым всегда разумеется солнце-бог) происходит от глагола хпит, то есть вступать в союз, сочетаться [471] . Хнум появляется преимущественно в роли гончара, слепляющего свое собственное яйцо. Поэтому надо думать, что крест есть символ чрезвычайно сгущенный; но главнейшее его значение — значение дерева жизни, почему он в является материнским символом. Отсюда понятно и его смиволизирование в человеческом облике. Фаллическая форма Crux ansata относится к абстрактному смыслу "жизни" и "плодородия", равно как и к значению "сочетания", которые мы смело можем принять за cohabitatio с матерью с целью возобновления, возрождения [472] . Поэтому в древнеанглийской "Жалобе Марии" [473] проявляется не только трогательный, но, несмотря на свою наивность, и чрезвычайно глубокомысленный символизм: Мария упрекает крест, называя его коварным деревом, несправедливо и неосновательно погубившим "непорочный плод ее чрева, ее прелестную птичку" ядовитым напитком (коварство Изиды, смертоносный любовный напиток), смертоносным напитком, предназначенным лишь для причастных греху потомков грешника Адама. Сын же ее вины не имеет. Она плачет и жалуется:

471

Не следует удивляться такой формуле; то звериное начало в нас, примитивные силы которого проявляются в религии. Слова Дитриха в такой связи приобретают особенно глубохое значение: "Исконные мысли возникают снизу и получают новую силу в истории религий. Революция снизу создает новую религиозную жизнь в исконных нерушимых формах."

472

Спор между Марией и Крестом. (R. Morris: Legends of the Holy Rood. London, 1871. Цит. Цёклер: 1. с. стр. 240 и д.)

473

Прекрасный образ погружающегося в мор" xpoeato-tpeceoro солнца.

"Крест, ты сына моего злая мачеха, ты повесил его так высоко, что я не могу поцеловать даже его ног! Крест, ты смертельный враг мой; ты умертвил мою синюю пташку!"

Sancta Crux отвечает:

"Жена, тебе я обязан своей славой; чудесный плод твой, что теперь я ношу, сияет алым цветом [474] . Не только для тебя, нет, для спасения всего мира расцвел в тебе этот дивный цветок.

О взаимоотношении двух матерей (Изиды утром и Изиды вечером) Sancta Crux говорит:

474

Тут Иисус является в виде ветви и цвета на дереве жизни. Ср. с этим интересные доказательства, приведенные Робертсоном (Evang. Myth., стр. 51 и д.) об "Иисусе Назорее", название, которое он пронзводит от Nazar или Netiter = ветвь.

"Тебя венчали небесной царицей ради младенца, что ты родила. Я же в день судный предстану лучезарной святыней перед всем миром; и тогда раздастся мой плач по твоему святому, невинно на мне убиенному сыну".

В плаче по умирающему богу сливаются убивающая матерь-смерть и жизнетворящая родительница-мать; чтобы внешним знаком закрепить их союз, Мария целует крест и примиряется с ним. Наивная египетская древность

еще сохранила связь противоположных тенденций в материнском образе Изиды. Эта imago конечно ничто иное как символ libido сына по отношению к матери; она показывает конфликт между любовью и кровосмесительным противлением. Преступное кровосмесительное намерение сына проявляется в форме коварного преступления, проецированного в imago матери. Отдаление сына от матери означает разрыв человека с родовым, животным сознанием, с недочетом в индивидуальном сознании — недочетом столь характерным для инфантильно-архаического мышления. Только благодаря беспощадности "кровосмесительного запрета" мог возникнуть сознавший себя самого индивидуум, до тех пор составлявший одно целое со своим племенем; и лишь так стала возможной идея индивидуальной и окончательной смерти. Итак, через грех Адама смерть вошла в мир. (Ясно, что это нужно понимать не буквально, а в порядке противоположности.) Самооборона матери от кровосмесительной связи принимается сыном как злодеяние, предающее его страху смерти. (С примитивной свежестью и страстностью перед нами этот конфликт восстает в эпосе Гильгамеша, где кровосмесительное желание также проецировано на мать.) Невротик, который не в силах отстать от матери, имеет на то веские причины: страх смерти приковывает его к ней. Кажется, нет достаточно сильного понятия, достаточно мощного слова, чтобы выразить значение этого конфликта. Слагались целые религиозные системы для того только, чтобы облечь в слова его силу. И не может быть, чтобы источником столь упорной, тысячелетиями длящейся борьбы за надлежащее выражение являлась только фактическая данность, ограниченная узко-вульгарным понятием инцеста; нет, очевидно нужно понимать закон, первоначально выражавшийся и окончательно выраженным "запретом кровосмешения", как принуждение к доместикации религиозные же системы считать установлениями, прежде всего принимающими в свое лоно все влечения животной природы, не служащие непосредственно культурным целям, организующими их и постепенно приспособляющими их к сублимированному применению.

Последующие видения мисс Миллер не требуют подробного разбора. Следующее видение представляет собой "пурпурный морской залив". Морская символика непосредственно примыкает ко всему предыдущему. Эти названия ясно указывают на то, какие искомые представления заложены в основе их. Они делают понятным выбор слов, которым пользуется Гете в том месте, где Фауст хотел бы лететь за солнцем на крыльях страстной тоски, чтобы "пить его вечное сияние при свете вечного дня!"

"Ущелья диких гор с высокими хребтами

Стеснить бы не могли стремления души;

Предстали бы моря, заснувшие в тиши,

Пред изумленными очами."

Фауст, как и всякий герой, направляет свое страстное томление на тайну возрождения и бессмертия; поэтому. путь его ведет к морю и опускается в глубины чудовищной бездны смерти; но страх и тиски ее являются вместе с тем путем, ведущим к новому дню.

"Готов я в дальний путь! Вот океан кристальный

Блестит у ног моих поверхностью зеркальной

И светит новый день в безвестной стороне!

Вот колесница в пламени сиянья

Ко мне слетела! Предо мной эфир

И новый путь в пространствах мирозданья.

Туда готов лететь я — в новый мир.

О наслажденье жизнью неземною!

И смертные врата, которых избегает

Со страхом смертный, смело сам открой

И докажи, пожертвовав собой,

Что человек богам не уступает.

Пусть перед тем порогом роковым

Фантазия в испуге замирает;

Пусть целый ад с огнем своим

Вокруг него сверкает и зияет —

Мужайся, измени удел унылый свой,

Сойди в ничтожество отважною стопой!"

Следующее видение мисс Миллер — крутой утес, кажется нам как бы подтверждением вышесказанного. (Ср. gouffre.) Заключением всего ряда отдельных видений

является, как сообщает автор, беспорядочное сочетание звуков, что-то вроде ва-ма, ва-ма. Это совершенно

варварский и примитивный звук. Так как автор нам ничего не сообщает о субъективных источниках этих звуков, то нам остается одно лишь предположение:

в связи с целым можно, пожалуй, принять этот звук за легкое искажение общеизвестного детского призыва "ма-ма". (Ср. с последующим.)

Наступает перерыв видений — после чего деятельность бессознательного возобновляется с прежней силой.