Либидо, его метаморфозы и символы
Шрифт:
ПРИРОДЕ
"Когда я еще играл у твоего покрывала, еще висел, как цветок, на твоих ветвях [639] , еще чуял твое сердце в каждом звуке, охватившем мое замиравшее от нежности сердце; когда я стоял еще перед твоим изображением, полный веры и радостных стремлений, столь же богатый как и ты, зная, куда льются мои слезы, открывая целый мир, куда направить свою любовь, когда сердце мое еще обращалось к солнцу, точно вслушиваясь в его звуки; еще называло звезды братьями своими [640] , а весну — божественной мелодией; когда твой дух, дух радости, еще дышал в дуновении, ласкавшем рощу, еще чуялся в тихом биении сердца, — для меня стояли тогда золотые дни.
639
Соответственно прежним нашим пояснениям и предшествующему стихотворению Гельдерлина, под природой
640
Когда-то он называл "звезды братьями своими". Тут надо напомнить о выводах, сделанных мною в первой части этой работы, в особенности о мистическом отождествлении с созвездиями: (есть звезда, вам сопутствующая). Отделение от матери и отличие от нее, так назыв. "индивидуация", создает этот переход от субъекта к объекту, как основу сознания. Ранее было нераздельное существование с матерью, то есть совокупность мира. Тогда еще не признавали в солнце брата — таковым признали его лишь впоследствии; лишь после того, как libido, отделившись и установив объект свой, устремляясь обратно в недоразвитое состояние, замечает те возможности, которыми она располагала в состоянии первоначальном — чуткая душа с несомненностью узнает про свою связь с созвездиями. Вот случай, по-видимому, не особенно редкий при психозе интроверсии: Юноша, обыкновенный ремесленник, заболевает психозом интроверсии (dementia praecox); первые его болезненные ощущения выражаются тем, что он замечает особое свое отношение к звездам и солнцу. Звезды становятся для него полными значения: он воображает себя в некоторой особой связи с ними, солнце же внушает ему особые мысли. Такое как бы новое ощущение природы довольно часто встречается при этой болезни. Другой пациент мой начал понимать язык птиц, приносивших ему вести о его возлюбленной (матери). (Ср. с Зигфридом.)
Когда, освеженный ключом долины [641] , где зелень молодых кустарников играла на тихих утесах и голубой эфир просвечивал сквозь ветви — когда, осыпаемый цветами, я тихо впивал их опьянявшее меня дыхание и золотые, облака, опускаясь ко мне с высоты, облитые светом и блеском [642] …
Как часто я тогда терялся в полноте твоей, любя и плача опьяненными слезами, о, прекрасный мир, устремляясь к тебе точно поток, стремящийся в океан после долгих странствований. Тогда я; со всеми существами, бросался в объятия бесконечности, возвращаясь, точно странник, в отцовские палаты и радостно покидая одиночество времени.
641
Источник принадлежит к этой картине в ее целом.
642
Это изображение выражает божественно-недоразвитое блаженство, как в песне Гипериона о судьбе: "О блаженные гении! Вы странствуете в вышнем свете, по мягкой почве. Сияющий, божественный воздух лишь слегка вас касается".
Это место поэмы особенно замечательно: в детстве все было ему даровано, теперь же мужчина уже не может добыть всего этого, ибо приходится прилагать много труда, многое должно быть вынуждено, даже любовь не дается без труда. В детстве libido ключом била из своего источника. В позднейшей же жизни нужна тяжелая работа для того, чтобы поддержать ее истечение для стремящейся вперед жизни, ибо с годами постепенно усиливается обратное стремление ручья к источнику, если не существует препятствующего этому механизма. Этому соответствует весьма распространенный предрассудок, что любовь — нечто совершенно самопроизвольное (спонтанное): в действительности же таковой является лишь недоразвитая любовь. Любовью взрослого человека можно руководить намеренно. Можно Сказать: "Я хочу любить". Высокое развитие культуры зависит от способности libido изменять русло свое.
Да будут благословенны золотые сны детства! Они скрыли от меня бедность жизни, воспитали все зародыши прекрасного, таившиеся в сердце моем, подарили мне то, чего я никогда не смог бы достигнуть. О природа, в свете твоей красоты без усилий, непринужденно вырастают царственные плоды любви, подобно аркадийско'му урожаю.
Теперь уже умерла та, которая вырастила и воспитала меня. Умер весь мир юности. Эта грудь, которую некогда наполняло небо, теперь мертва и обнажена, как скошенное поле. Весна все еще убаюкивает мои заботы ласковой утешительной песней, но утро моей жизни погасло, отцвела весна моего сердца.
Вечно должна томиться жаждой любимейшая наша любовь. То, что мы любим — лишь тень. Когда погибли золотые сны юности, то умерла для меня и ласковая природа. Бедное сердце, в дни радости ты никогда не знало, как далеко от тебя твоя родина — и никогда ты ничего не узнаешь о ней, если не удовольствуешься сонным ее видением."
ПАЛИНОДИЯ
"Зачем охватывает меня, точно сумерки, ласковая твоя зелень, о земля? Зачем дышишь ты на меня как в прошлые дни, о тихий воздух? Шумят все вершины…
Зачем будите вы мою душу? Зачем подымаете вы во мне
Золотой блеск природы утрачен благодаря разлуке с детским блаженством, с юностью, и будущее представляется безнадежно пустым. Но яд оглядывающейся тоски, стремящейся обратно, дабы опуститься в собственную глубину, отнимает блеск природы и радость жизни.
ЭМПЕДОКЛ
"Ты ищешь жизни, ты ищешь — а из земной глубины вырывается блестящий божественный огонь и содрогаясь от жажды (конца) ты бросаешься в пламень Этны.
Так царица дерзновенно растопляет жемчужину свою в вине; и пусть! Лишь бы ты, о поэт, не пожертвовал твоим богатством, бросая его в бродящую чашу\
Но для меня ты столь же свят, как власть поглотившей тебя земли, о смелый убитый! Как бы я желал последовать в глубину за героем, если бы меня не удерживала любовь."
В этом стихотворении проглядывает стремление в материнскую глубину.
Он хотел бы растаять в вине, подобно жемчужине царицы, хотел бы быть пожертвованным в чаше (кратер — чаша возрождения). Но любовь еще удерживает его в свете дня. Libido еще имеет объект, придающий цену жизни. Но отойдя от него она погрузится в царство подземной, возрождающей матери.
ПОСЛЕДНЕЕ ПРОСТИ
"Каждый день я выбираю новую дорогу, то в зеленые леса, то к ключу, где купаются, или к утесу, где цветут розы; смотрю вдаль с холма, но нигде, красавица, нигде не нахожу тебя при свете дня и рассеиваются в воздухе слова, набожные слова, которыми я у тебя некогда…
Да, ты далек, о блаженный лик! И сладкий звук твоей жизни гаснет, неуслышанный мною; где же вы, волшебные песни, некогда успокаивающие мое сердце блаженным покоем? Как давно этому! О, как давно! Юноша состарился, даже земля, когда-то улыбавшаяся мне, изменилась!
Прости! Каждый день душа моя прощается и возвращается к тебе, о тебе плачут очи мои, дабы яснее увидать ту страну, где ты теперь находишься."
Тут уже ясно слышится отречение, зависть к собственной юности, стремление к тому времени "лишенному трудов", которое так хотелось бы удержать из-за глубокого отвращения ко всякой обязательной деятельности, не вознаграждаемой непосредственным наслаждением. Трудная и продолжительная работа, направленная к далекой цели, невозможна ни для ребенка, ни для примитивного человека. Трудно решить, возможно ли прямо назвать это леностью; во всяком случае это состояние близко соприкасается с нею, ибо жизнь чувства на примитивной ступени, инфантильной ли или архаической, отличается необыкновенной косностью и произволом в своих проявлениях.
Последняя строфа не предвещает ничего хорошего: поэт вглядывается в другую страну, в берег солнечного заката или восхода. Любовь его уже не удерживает, узы, связывающие его с миром, порваны и он громко взывает о помощи, обращаясь к матери.
АХИЛЛ
"Великолепный сын богов! Потеряв возлюбленную, ты пошел на берег моря и заплакал над водами. Сердце твое, жалуясь, стремится в глубину священной пропасти, где, далеко от шума кораблей, глубоко под волнами, в мирном гроте, живет прекрасная Фетида, твоя покровительница, богиня моря. Могучая богиня была матерью юноши; она когда-то любвеобильно выкормила мальчика на утесистом берегу его острова, под могучие песни волн, и превратила его в героя, купая в подкрепляющем океане. И мать услыхала жалобу юноши, печально поднялась со дна морского, подобно легкому облачку, нежным объятием утишила страдания своего любимца и он услыхал ее вкрадчивые речи, сулящие ему помощь. Сын богов! Будь я подобен тебе, и я бы мог доверить тайное мое горе одному из небесных. Но я и глядеть не должен на это, должен переносить позор этот, точно я никогда не принадлежал ей, со слезами вспоминающей обо мне. Добрые боги! Вы все же слышите всякую людскую мольбу. С первых моих лет я глубоко и набожно люблю тебя, о священный свет дневной; сердце мое с чрезмерной тоской, с глубокой искренностью чувствовало и землю, и источники и леса твои, и тебя, о отец мой эфир! О добрые боги! Утишите же вы мои страдания, дабы душа моя не умолкла слишком рано, дабы я мог продолжать жить и благодарить вас радостной песнью в течении быстро пролетающего дня, о высокие небесные власти — благодарить за прежде содеянное мне добро, за радости промелькнувшей юности; впоследствии же великодушно возьмите к себе одинокого." [643]
643
Мотив бессмертия в сказании о смерти Эмпедокла: так как Эмпедокл пожелал считаться бессмертным богом, он бросился в пылающую Этну. (Deus immortalis haberi — Dum cupit Empedocles ardentem frigidus Aetnam — Insiluit.- Horatius, A. poet., 464 и ел.