Лицо несчастья

Смеркалось; несмотря на поднявшийся ветер, я стоял на террасе гостиницы без куртки, облокотившись на балюстраду, один. Моя тень касалась края песчаной тропинки, что пересекала кустарник, соединяя дорогу и пляж с поселком.

На тропинке мелькнула девушка на велосипеде и тут же исчезла за шале в швейцарском стиле, где никто не жил; на стене его, над почтовым ящиком, висела табличка с выделявшимися на ней темными буквами. Каждый день я смотрел на эту табличку, просто не мог не смотреть, и, хотя поверхность ее была выжжена полуденным солнцем, стерта дождями и морским ветром, она излучала некий постоянный свет, заставляя верить, что действительно существует «Мой отдых».

Минуту спустя девушка появилась снова, на полоске песка, окруженной кустарником. Она сидела очень прямо, легко нажимая на педали, – величаво и спокойно двигались ее ноги, скрытые грубыми серыми чулками в хвойных иголках. Колени были поразительно круглы,

Девушка затормозила как раз рядом с тем местом, где кончалась тень от моей головы, и, сняв правую ногу с педали, ступила, чтобы сохранить равновесие, на коричневатый кусочек выжженной земли, туда, где лежала моя тень. Откинув со лба волосы, она взглянула на меня. На ней была темная трикотажная блузка и розоватого цвета юбка. Она посмотрела на меня спокойно и внимательно, думая, видимо, что ее загорелая рука, отбрасывавшая волосы, могла скрыть этот изучающий взгляд.

Я прикинул: нас разделяют двадцать метров и почти тридцать лет. Удобно облокотившись на перила, я выдержал ее взгляд и, переместив трубку во рту, продолжал смотреть на нее, на ее тяжелый велосипед и легкую, стройную фигуру на фоне затихающего с наступлением вечера пейзажа – листвы деревьев и овец вдали.

С внезапным чувством острой боли и грусти принял я девичью улыбку, подаренную усталости: густые растрепавшиеся волосы, тонкий, с горбинкой нос, крылья которого подрагивали при дыхании, по-детски расставленные глаза – впрочем, возраст здесь ни при чем, они останутся такими навсегда, до самой минуты смерти, – с огромными яркими белками… Я смотрел на это светящееся капельками пота, утомленное лицо, которое вбирало последние – или первые – отблески вечера, чтобы затем задержать их и засиять, словно фосфоресцирующая маска в наступающей ночи.

Девушка легко прислонила велосипед к кустам и снова взглянула на меня, заложив руки за пояс. Не знаю, право, был ли на ней пояс, но тем летом все девушки носили широкие пояса. Теперь она повернулась в профиль, сцепив руки за спиной, очертания ее грудей почти не выделялись; она еще разгоряченно дышала, обратив лицо к заходящему солнцу.

Вдруг девушка опустилась на землю и, сняв сандалии, вытряхнула из них песок, а потом принялась растирать голые ноги, шевеля короткими пальчиками. Поверх ее узких плеч я наблюдал за движениями этих покрасневших, перепачканных ног. Я смотрел, как она их разминает, затем достает гребень и зеркало из большого кармана с вензелем, пристроченного к юбке, прямо на животе. Она провела гребнем по волосам, стараясь не обращать на меня внимания.

Обувшись, девушка поднялась, несколько раз нетерпеливо ударила по педали. И снова, повторяя угловато-резкое движение, обернулась ко мне, стоявшему все так же неподвижно у балюстрады и смотревшему на нее. В воздухе повеяло ароматом жимолости, а от ярко освещенных окон бара падали на землю, на песчаную тропинку и на дорогу для машин, огибавшую террасу, бледные, тусклые пятна.

Было такое ощущение, будто мы уже виделись когда-то, знали друг друга раньше, сохранив о том времени приятные воспоминания. Девушка взглянула на меня, как бы бросая вызов; черты ее лица постепенно растворялись в меркнущем свете, но вызов словно исходил не только от ее взгляда, но и от надменной фигуры, блеска никелированного велосипеда, пейзажа с шале в швейцарском стиле, легиструмов [1] и молодых эвкалиптов, белеющих молочно-кремоватыми стволами. Но это продолжалось лишь мгновение: все же она и ее странное поведение никак не сочетались с тем, что нас окружало. Сев на велосипед, она поехала, мелькая за гортензиями, за пустыми, выкрашенными в голубой цвет скамейками, минуя машины, стоящие у отеля.

Я выколотил трубку, продолжая смотреть на медленно угасавшее между деревьями солнце. Я уже знал, и знал слишком хорошо, что это такое. Но мне не хотелось давать этому название. Я думал о том, что ожидает меня в номере, во что я буду погружен до самого вечера. Я старался разобраться в прошлом, сравнивал чувство собственной вины с тем неожиданным ощущением, которое испытал: видение хрупкой девушки, профиль, обращенный к горизонту, ее возраст – такой невозможно далекий, движения ее рук, растиравших розоватые ноги…

У двери своего номера я обнаружил конверт от администрации гостиницы с вложенным в него счетом за две недели. Я подобрал конверт и поймал себя на мысли, что испытываю странное умиротворение, вдыхая аромат жимолости, постепенно проникавший в комнату; я ощущал себя одиноким и словно ждал чего-то, не имея никакого нового повода для печали. Я зажег спичку, зачем-то перечитал висевшую на двери табличку «Avis aux passagers» [2] и закурил трубку. Долго мыл руки в ванной, играя с куском мыла и разглядывая себя в зеркале, висевшем над раковиной, почти в темноте, пока не различил наконец отражение худого небритого бледного лица – наверное, единственного незагорелого лица на этом курорте. Да, это было мое лицо, и события последних месяцев почти не оставили на нем следа. Кто-то, напевая, прошел по саду. Привычка играть с мылом, как я обнаружил, появилась у меня после смерти Хулиана, возможно даже в ту, последнюю ночь, которую я провел у гроба. Войдя в спальню, я выдвинул ногой из-под кровати чемодан и раскрыл его. Это стало ритуалом, каким-то дурацким ритуалом; но, возможно, так было легче: я как бы избрал некую форму сумасшествия – пока или она не изживет себя, или я себя не измотаю. Я начал лихорадочно рыться в чемодане, раздвигая вещи, книги, наконец руки мои прикоснулись к сложенной пополам газете. Заметку я знал наизусть; это была самая справедливая и в то же время самая ложная – во всяком случае, самая почтительная – заметка из всех опубликованных. Пододвинув кресло к свету, я застыл, не отводя взгляда от черного заголовка во всю страницу, начавшую выцветать: СКРЫВАВШИЙСЯ КАССИР КОНЧАЕТ ЖИЗНЬ САМОУБИЙСТВОМ. А внизу фотография: сероватые пятна соединялись в лицо мужчины, взиравшего на мир с неким изумлением, – губы, казалось, вот-вот дрогнут в улыбке под опущенными вниз кончиками усов. Я ощутил ту же опустошенность, что и несколько минут назад, когда подумал о девушке как о возможном начале какой-то новой фразы, которая прозвучала бы совсем в ином пространстве. Мое же пространство – это особый мир, неизменный и тесный. В нем не уместились бы ни иная привязанность, ни иной человек; в нем немыслим был даже разговор, не относящийся к этому призраку с безвольно повисшими усами. Иногда этот призрак – именно он – разрешал мне выбирать между Хулианом и Скрывавшимся Кассиром. Принято считать, что старший брат оказывает или может оказывать влияние на младшего. Хулиан – во всяком случае, месяц назад – был старше меня на пять лет. И однако, мне кажется… Я, может быть, родился и жил, чтобы разрушить его положение единственного сына; возможно, я вынудил его – из-за моей прихоти, равнодушия и почти полной безответственности – превратиться в того, кем он стал: сначала в жалкого служаку, гордящегося своим продвижением, потом – в вора. А также, наконец, и в того, другого – покойника, совсем не старого, на которого глазели все, но только я мог узнать в нем брата.

Что осталось мне от него? Несколько детективных романов, воспоминания детства; вещи, которые я не могу носить, так как они мне коротки и узки. Да фотография в газете под длинным заголовком. Я презирал его за то, как он относился к жизни, зная, что холостяком Хулиан остался лишь из-за нерешительности; сколько раз я проходил, бродя без цели, мимо парикмахерской, где его ежедневно брили. Меня раздражала его покорность, трудно было поверить, что он действительно такой. Мне было известно, что раз в неделю, каждую пятницу, а иногда и в понедельник, он принимал у себя женщину. Хулиан всегда был крайне вежлив, просто не способен причинить кому-либо беспокойство; уже с тридцати лет от него попахивало старческим душком. Запах, который и определить-то никак нельзя, и непонятно, откуда он берется. Когда Хулиан в чем-то сомневался, на лице его появлялось такое же выражение, какое бывало у нашей матери. Если бы мы не были связаны родственными узами, он никогда не стал бы моим другом, я не избрал бы его себе в друзья. Слова красивы, слова прекрасны, когда с их помощью стараешься что-то объяснить. Сейчас все слова уродливы и бесполезны. Он был моим братом.

В саду раздалось посвистывание Артуро, и тут же, перемахнув через балюстраду, он появился в комнате: он был в купальном халате и, стряхивая с головы песок, направился в ванную. Артуро встал под душ, а я попытался спрятать газету, передвинув ее ближе к спинке кресла. Но сразу услышал его возглас:

– Опять этот призрак…

Я не ответил и снова раскурил трубку. Все так же насвистывая, Артуро вышел из ванной и прикрыл балконную дверь, распахнутую в ночь. Натянув нижнее белье, он полежал немного на кровати и начал одеваться.

– А живот все растет, – заметил Артуро. – Сразу после завтрака плаваю до самого мола. А результат один – живот все растет. Да я поспорил бы на что угодно, что уж с кем, с кем, но с тобой не может произойти ничего подобного. И вот пожалуйста, это случилось… Уже около месяца?

– Да, двадцать восемь дней.

– Ты даже дни считаешь, – продолжал Артуро. – Меня ты знаешь хорошо, и в моих словах нет осуждения. Но послушай, двадцать восемь дней назад этот несчастный застрелился, а ты – ну ты-то здесь при чем! – все мучаешь себя угрызениями совести. Как истеричная старая дева. Впрочем, истерика истерике рознь. Но эта, по-моему, необъяснима…