Лицом к лицу
Шрифт:
В это время с Юго-Западного фронта примчался Владимир. Он был зол, нервен и выражался так, что Вера Карловна только воздевала руки кверху. Он кричал, что фронт разваливается, дисциплины нет, солдатня распоясалась, что у Временного ни черта не получится и порядок будет восстановлен только… немцами.
Вера Карловна положила ложку, не доев суп, и спросила робко:
— Какими немцами?
— Самыми настоящими, — сказал Владимир. — Ждите, мамаша, гостей.
— Они придут сюда? — Она показала пальцем на пол около себя.
— И сюда, и туда…
— Так, может быть, это будет хорошо? — все еще робко спросила она мужа.
Генерал молчал.
У Временного действительно ничего не получалось, власть захватили большевики, но немцы не дошли до Петрограда. Вера Карловна никак не могла этого понять. Они остановились где-то у Пскова. Псков — это почти Луга. А в Лугу ездят на дачу, за грибами и за молоком…
Но немцы все-таки не пошли дальше Пскова.
Когда девятнадцатилетним парнем Алексей впервые попал в Петербург, Настя вышла к брату на черную лестницу. У него за плечами висел латаный мешок с вещичками, а на ногах были сапоги с таким количеством пыли, какого нельзя было собрать во всей генеральской квартире за неделю. Настя была в белой наколке и держала руки под плоеным передничком. Она пообещала приехать к брату на Ломанский, но к себе Алексея не позвала.
Когда Алексея увозили в запасный дивизион, Настю отпустили на вокзал, и она поливала лицо брата слезами так, что Алексей удивился и растрогался.
Впервые Алексей побывал в генеральской квартире в шестнадцатом году. Артиллерист, фейерверкер, и еще с георгиевской медалью, — это не чернорабочий парень с завода. Генеральша учла момент и разрешила Насте принять брата. Генерал вышел на кухню и с порога беседовал с солдатом. Он был в венгерской тужурке и заячьих туфлях. Сперва Алексей отвечал только «никак нет» и «точно так». Но человек на пороге, несмотря на лампасы, все меньше походил на генерала и все больше на брюзгливого старичка. Алексей стал рассказывать барину о житье-бытье в окопах. Солдатская беседа пришлась Всеволоду Игоревичу по вкусу. Как и ожидал генерал, на фронте после его ухода стало еще хуже. Оскандалились самые признанные авторитеты.
Генеральша предложила Алексею ночевать в комнате Насти. Настя могла переспать с кухаркой, Пелагеей Макаровной. Наутро Алексей принес дров и сбегал за зеленью. Он был веселый и пришелся по вкусу и на кухне, и у барыни, прожил у генерала целую неделю и отправился в Докукино к матери.
Настя смотрела на брата во все глаза. Был он свободен на язык и во всем подмечал смешное. Генерала он называл гусаком, а потом пасечником, а генеральшу — драной кошкой. Пелагее Макаровне он гадал на картах, лопотал что-то про женихов и машину, от чего она смеялась неудержимо, и необъятный живот Пелагеи качался под синим фартуком, как всходящее тесто. Богу он не молился, научил всех на кухне играть в очко, а о царице позволил себе такое выражение, что и Настя, и Пелагея закрыли уши и крестились долго, одна на иконы, а другая — с переполоху — на порог.
Генерал сказал Насте, что у нее прекрасный брат и она должна гордиться тем, что он георгиевский кавалер. А Настя ночью долго била поклоны перед иконой, за которой пряталась книжка о королевском поваре, и молила бога, чтобы он направил Алексея на путь истины. На дорогу она дала ему неразменную десятку, а Пелагея, с разрешения барыни, напекла пирогов с кашей и грибами.
Глава VIII
«ГОСТЬ ИЗ КАЗЕННОГО ДОМУ»
Алексей знал к Насте ход только с черной лестницы. Но теперь он решил — баста! Будем ходить, как все. Он вошел в вестибюль, круглый, сводчатый, как капелла, с мозаичным полом, с цветными стеклами в больших окнах над дверью.
«Фартовый дом», — не в первый раз подумал Алексей.
Медная доска с именем Всеволода Игоревича была снята. Восемь глубоких язв от винтов запечатлели ее место. Алексей дал звонок. Долго было тихо, потом дрогнула внутренняя дверь и Настин голос спросил:
— Кто такой?
— Настасья, ты? — обрадовался Алексей. — Это я, Алеша, с фронта.
— Царица небесная!
Дверной болт слетел от быстрого усилия.
Перед Алексеем стояла Настя в теплом платке, концами упавшем на руки, в синем до полу платье. Она втянула его в переднюю и стала крестить, целовать в глаза, в лоб, в шею.
Из-за ее плеча Алексей увидел гору корзин до потолка, одинокую кадетскую фуражку на оленьих рогах и много мелкого беспорядка.
— Твои-то что? Тю-тю?
— Уже месяц уехали, и куда — не знаю. Обещались, напишут с места или меня выпишут, и ничего нет…
— И ты одна?
— Пелагея Макаровна еще. А то больше никого.
— Значит, места для меня хватит?
— А ты как же, Алешенька… не в Докукино? Все теперь едут в деревню…
— В Докукино при случае слетаю, а то тут буду. Поработаем в городе. Совет тут под боком. А то, может, тебе, Настасья Федоровна, — подмигнул он хитрым глазом, — ордерок на квартирку из жилищной секции трудящихся доставить, чтоб на душе было спокойно? Это я могу. Хоть на комнату, хоть на две, хоть на целую квартиру. — Он размахивал руками. — Ничего не стоит заиметь.
— Какой ордерок, Алешенька? Не приедут — живи и так.
— А приедут?
— Тогда не знаю как. Живи, живи, Алешенька! — спохватилась она. — За тобой способней… А генеральша все по квартире бегала, нас собрала, в ноги кланялась — соблюсти квартиру просила. Не забуду вас, говорит. Приданое мне все обещала. Есть, носить все, что осталось, позволила. Только не продавать. — Настя словно отгоняла какие-то мысли. — Пойдем на кухню-то.
Алексей шел по коридору и заглядывал во все двери. Полные барского добра, тихие и какие-то печальные, будто вчера только покинутые, стояли комнаты. Увидав генеральский кабинет, Алексей остановился.
— Вот и спать есть на чем и, если писать… И книг много. — Пальцами он провел по дивану, по корешкам пыльных книг.
— А я думала, с нами ты, — покраснела Настя. — В Дуськиной комнате. Она как есть теплая.
— А вы все на старом месте? А это кому? — кивнул он на парадные апартаменты.
— А если ж приедут?
— Если приедут — так нам с тобой здесь не живать. А только не приедут. Генералам отъезд вышел, приезду нет. Ну, покажи твою Пелагею Макаровну.
На большой кухне полки опустели. Исчезла спрятанная в кладовушке медь. Плитой, напоминавшей средневековое ложе, под балдахином, видимо, не пользовались. Банки стояли блистающим рядом, выставив черные по стеклу надписи: перец, соль, сахар, крупа. Но они стояли пустые, потому что в доме всего этого или не было вовсе, или было так мало, что не стоило пересыпать из кульков в полуведерную банку. В дверь без створок видна была ритмически двигающаяся полная рука. Это шила Пелагея Макаровна. На пороге стояла молодая, проворная девушка в кокетливо накинутом платке.