Лицом к лицу
Шрифт:
Часовой, еще из красногвардейцев, в пиджачке и щуплом картузике, сидя в коридоре, пускал обильную слюну, глядя, как деревенские отламывали краюхи от полупудовых караваев, заедали хрустким луком, холодным мясом и салом, а то грызли сочную куриную лапу. Фунтовый паек хлеба и неизменное пшено красногвардейского котла вспоминались с острой тоской.
Паренек в веснушках, в синей, когда-то, может быть, гимназической фуражке, потерявшей и цвет и фасон, пробежал мимо часового с форменным,
— Земляк, а игде кипяток у вас?
Часовой повел длинным усом и недовольно чмыхнул:
— В первом етаже… и не земляк, а товарищ. Приучайсь по-городскому.
— На кой ляд мне город? Мне он — что лапоть, сносил — и с ноги долой…
— Ничего, приобыкнешь, — переставил винтовку красногвардеец и замолчал.
Через минуту веснушчатый парень мчался назад с дымящимся котелком. На пороге опять подмигнул часовому:
— Подсядь, дядя, к нам. Чайку плеснем в кружечку. Колбасой угостим — домашней. Живот погреешь, та-ва-рищ.
«Товарищ» он сказал растянуто, нарочито, с насмешкой, смягченной задорной приветливостью.
— Грейси сам, — оказал часовой, нахмурясь. — Мы отпили.
— А ты не чинись, поштенный, — раздался вдруг бас от печки. Усатый парень в черной кавказской папахе резал непочатый каравай. — Доглядать и отседова сумеешь.
Часовой провел пальцем по усам и медленно поднялся.
— А я ничего… Вроде как на часах. А только мы сегодня напоследок. Завтрева ваши встанут, красноармейские.
— А ты питерский?
— С Розенкранца я. А вы откель, товарищи?
— А мы с-под Острова. Слышал?
— Дед у меня Режицкий. Проезжали…
— На, закусуй. А ты, Серега, чего ж стал?
Серега похож был на усатого, только лицом светлее и усы покороче. И папаха у Сереги не черная, а рыжая — мелкий завиток.
Челюсти работали исправно. Красногвардеец с жадностью кусал луковицу. Ему жгло губы, язык, и он откровенно плакал.
Усач, Игнат Коротков, икнул, положил кусок хлеба, густо покрытый солью, и сказал:
— А как ты, товарищ, разумеешь — надолго? — Он кивнул на середину казармы.
— А кто знат? Глядишь — война будет.
— А и с кем? С германом а ль с Англией?
— Не… со своим….. с беляком…
— По мобилизации так и читали, — рассудительно прибавил Серега.
— До весны, говорят, потянет, — заметил веснушчатый парень, которого односельчане звали Федоровым.
— До весны… — покачал головой Коротков. — До весны — это куда ни шло… А весной уйдет народ. И то от земли насилу оторвали.
— Земля у вас хорошая? — спросил рабочий.
— Ничего, родит… Теперь вот помещицкая. Кому перепало. Оно теперь в деревне глаз да руки нужны. Земля — она человеком крутит. Поработать на себя охота. А теперь, глядишь, на мобилизацию не пойдешь — грозят землю, котору нарезали, опять узять. А весной только чудаки останутся.
— Беляков земля не держит. Они и весной пойдут, — заметил красногвардеец.
— А у нас есть чем их встретить. Припасли с фронту.
— Ага. Это есть, — кивнул Федоров.
— А ежели он с армией пойдет? — упорствовал рабочий.
— А игде он солдат наберет?
— А охвицеры? А казаки?.. А из вашего брата, который подурней, а то кулак-торговец?..
— М-дда, — размышлял Игнат, — надо до весны ему крышку исделать.
— Это верно, — обрадовался рабочий. — Кончать. А потом за землю.
Когда довольный, разгоряченный чаем часовой ушел на свое место в коридор, сосед Коротковых, худощавый, с колючими маленькими глазами и рыжей бородкой, обернулся и спросил Короткова:
— Так вы, товарищ, порешили до весны?
Коротков осторожно заметил:
— Сколько и ты, товарищ, — день в день.
— Ну, тогда, может быть, и раньше, — загадочно улыбаясь, сказал сосед.
— А тебе что, начальство сказало?
— Какое начальство? — стал расчесывать кудлатую голову рыжий. — Кто теперь начальство? Сегодня одни, завтра другие.
— Скоро год как комиссары…
— А я был на Украине, так там уже кого не было. И петлюровцы, и немцы, и большевики, и атаманы…
— А ты сам с Украины?
— Я и с Украины и не с Украины…
— А теперь ты с откуда? — спросил Федоров.
— Я, собственно, из Витебска… Я вижу только, что народ воевать не хочет.
Деревенские вслух ничего не сказали.
Тяжеловесный великан, лежавший к ним спиной, Макарий Пеночкин, повернулся и лениво обронил:
— А ты б устроил, чтоб войны не было, мы бы тебе на табак собрали…
— Ну, поживем — увидим, — решил рыжебородый и пошел по казарме. Он подсаживался к разным группам, смеялся, шутил, разговаривал. Переходил к другим.
Вечером приехал верхом Порослев. Он забрался на зарядный ящик и говорил с мобилизованными. Это не был митинг. Это был допрос с пристрастием. Но комиссар и не думал отделываться от вопросов. Его спрашивали, и он отвечал. Он, казалось, ничем не отличался в этой толпе от красноармейцев. Шинелька его была не менее заслужена. Козырек на фуражке сломан. На худом лице вокруг больших воспаленных глаз прочно улеглись синие круги. Когда ему задавали злой и трудный вопрос, он сперва молча глядел прямо в лицо спрашивающему, как бы проверяя его искренность, а потом тихо и просто отвечал.