Лицом на ветер
Шрифт:
Она сама никогда и не думала об этом.
Шепнула раздражённо:
— Даже если всё и так, какая теперь уже разница? Теперь уже поздно…
— Но Крикс всё равно сволочь, гад ползучий… Он никогда мне не нравился. Скупает самое поганое вино и продаёт его… Старый хитрый лис…
Рианн усмехнулась на его слова и спросила, выгнув губы:
— Скажите ещё, что вам не всё равно? Подумаешь, Крикс. Подумаешь, я. Вы купили себе рабыню, пусть дорого, но разве это что-то меняет? Я — свенка, никто для вас! Какая разница, что было со мной в прошлом, главное — то, что сейчас. А сейчас я принадлежу вам. Я — ваша. И Гален… —
Рианн поднялась из-за стола и ушла из кухни, остановилась у станка, но работать не могла — дрожали руки.
— Но они все оказались не правы! — Из кухни за ней вышел римлянин, говорил, повысив голос:- Они — сволочи! Никто не совершал насилия над тобой! Ничьей подстилкой ты не была! У тебя никого не было… Ты была девушкой!
— До вас! — перебила его громко Рианн, и центурион замер, в раз растеряв весь свой пыл, стоял, хрипло дыша через открытый рот. Согласился, дёрнув головой:
— Ну да, до меня…
— Так что, какая теперь уже разница? Подстилка, она и есть подстилка, правда? Или я не права?
Марк ничего не ответил ей, немного постоял, а потом прошёл и, поддерживая раненый живот, сел на своё ложе, откинулся к стене, сглотнул, переживая боль, и уставился на свенку снизу. Да, если она и осталась девушкой после встречи с римскими легионерами пять лет назад, сейчас это уже не важно, потому что она уже давно не девушка. Потому что он сам уже не раз и даже не два спал с ней. Так что, она права, какая теперь уже разница?
Рианн долго не могла придти в себя, привести в порядок мысли, даже работать сейчас не смогла бы, хотя именно работа всегда успокаивала её. Просто стояла, положив ладонь на раму станка, думала. Вспоминались их лица. Отец. Крикс. Гален. Все остальные. Как они могли довести её до вот этого вот? Почему позволили этому с ней случиться? Она сейчас — рабыня римского центуриона, его служанка и наложница, он вправе поступать с ней, как ему угодно.
Она ушла в свой угол и тихо расплакалась. Прошлое ясно и отчётливо всплыло вдруг, затронув сердце, напомнив о том, что она потеряла. То, что было там, в посёлке, казалось таким далёким, будто и не было никогда. Настоящее сейчас затмило всё. Оно давило на неё, и просвета впереди не ожидалось. Что она хорошего видела в своей жизни? Что могла вспомнить? Только боль, обиды, ненависть окружающих…
Марк сидел, глядя в пространство перед собой. Ему показалось, что свенка плачет там, в своём углу. Он закрыл глаза. Да, жизнь хлестнула её, как бич через всё тело. И сейчас ему более менее стало ясно её прошлое, что она потеряла. Родители, дом, свобода, честь… Любовь? Вряд ли она любила этого парня-свена, он просто был бы для неё хорошим выходом в том положении, если бы вовремя не подсуетился его отец. Но многие ли браки заключаются по любви? Главное, что этот мальчишка, похоже, любил её, раз так бегал. Этого было бы достаточно.
Она жила бы сейчас там, вела бы хозяйство, может быть, родила бы уже своему мужу сына — свена. Кто знает? Но жизнь её сложилась так. Кто в этом виноват? Почему так? Почему вообще жизни людей складываются именно так, а не иначе? Что это? Рок? Судьба? Неотвратимость? Игра богов? Кто может это знать?
Он вздохнул. У кого-то горькое прошлое, а кого-то, может быть, ждёт не менее горькое будущее. А кто-то, быть может, сейчас переживает горечь за горечью. Каждому выпадает на жизнь своя доля горечи и испытаний. Кто застрахован от этого? Кто может похвастать сплошной удачей на всю жизнь?
Вот даже ему, сейчас повезло, рана оказалась серьёзной, но не смертельной. Кто знает, может быть, в другом бою ему не так повезёт, ему перережут горло или подрубят ногу или руку, и он истечёт кровью? Кто может это знать? Никто.
Я даже не могу знать, что будет завтра, и никто не может этого знать.
Он лёг и уставился в потолок. Было прохладно, потому что свенка стала меньше угля подсыпать в жаровни, и Марк сам знал, почему. У неё не хватало денег. Их на всё сейчас не хватало. И он видел, как усердно работала свенка, чтобы быстрее заработать хоть лишний асс. «Ничего. Мы как-нибудь выкрутимся, — подумал он, — вот станет получше, схожу к Нарцию, узнаю про жалование, может, дадут что за ранение… Выкрутимся…»
Часть 17
______________________
На следующий день с утра Рианн взялась за работу, чем занимался центурион — не обращала внимания. Что-то всё ходил туда-сюда, маялся, пытался заговорить, но Рианн не старалась поддерживать беседы. И от безделья центурион молча сидел на своём ложе, думал о чём-то, потом засыпал. Так прошёл ещё один день и ещё. Ему было легче переносить одиночество, когда приходил Дикс, они засиживались на кухне допоздна, о чём-то всё говорили. Иногда Дикс приносил хорошего вина, и тогда они просиживали по поздней ночи. Рианн не ждала их, работала, а потом сама тихо ложилась спать.
Постепенно шли дни за днями, прошло несколько дней. Врач осмотрел рану и снял швы, посоветовал больше двигаться. Но Марк и так старался не сидеть, выбирался на улицу, встречался с товарищами в тавернах, старался всё делать сам. Каких трудов стоило ему одеться, обуться, помыться, но он не прибегал к помощи своей рабыни, терпел, злился, выходил из себя, но делал всё сам.
В один из дней он занялся своим оружием, пересмотрел все пряжки и ремни на кирасе, пояса, аккуратно почистил меч. Весь день сокрушался, что пропал его кинжал. Сетовал, что кинжал этот достался ему от отца, был старым и удобным, и как он мог потерять его где-то? Наверное, ребята, пока тащили его, где-то обронили там… Жалость-то какая!
— Проклятье! Ну я же помню, что сам убрал его на пояс… Я ещё успел… Сам успел, пока не отключился… Я ещё вытер его быстро, помню, что получилось плохо… Но успел… Где же он тогда? Куда он мог деться? Если был в ножнах, то выпасть сам не мог… Неужели кто-то позарился? Подумали, всё мне? Зачем ему теперь кинжал? Он многим нравился… Да нет… Свои не стали бы… И что я теперь скажу отцу? Извини, я не уберёг твой подарок? Он столько лет ему служил… А я — растяпа… Ну как же так?
Весь день до вечера Рианн работала и старалась не замечать и не слушать сетований центуриона. Кинжал его спокойненько лежал у неё под матрасом. Отдавать его она не собиралась. Весь день молча сжимала зубы, терпя мучения центуриона за своей спиной. Когда же он, наконец, успокоется? Сколько можно? Ну, потерял и потерял, и что? Разве можно так сильно привязываться к оружию? Но римлянин маялся с тоской, буквально мучился с болью, всё ругая и ругая самого себя, словно этот проклятый кинжал был смыслом всей его жизни.