Лилия и лев
Шрифт:
– Но осмотрительный граф де Бувилль подменил ребенка королевы и взял ребенка кормилицы, которого, впрочем, тоже звали Жан, этого-то Жана убили и погребли в усыпальнице Сен-Дени...
И тут Джаннино окончательно стало не по себе, ибо не мог он вот так сразу отвыкнуть считать себя Джаннино Бальони, сыном сиенского купца, и сейчас, после слов трибуна, ему почудилось, будто сам он, пятидневным младенцем, отошел в мир иной и что вся его последующая жизнь, все его мысли, все его поступки, даже самое тело его лишь плод иллюзии. Словно он растворился в чужой плоти, стал собственным призраком среди этого беспросветного мрака. Да где же на саном деле находится он – под плитами усыпальницы Сен-Дени или сидит здесь, в Капитолии?
– Порой она называла меня «мой маленький принц», – пробормотал он.
– Кто называл?
– Моя мать... то есть я хочу сказать мадам де Крессэ... когда мы оставались с ней наедине. Я-то считал, что во Франции матери обычно называют так своих детей: а она целовала мне руки, заливалась слезами... Ох, теперь я многое припоминаю... К примеру, пенсион, который выплачивал нам граф де Бувилль, и в тот день, когда мы получали деньги, оба мои дяди де Крессэ – и бородатый, и тот другой – обращались со мной гораздо ласковее, чем всегда.
Что сталось со всеми этими людьми? Большинство уже скончалось, и скончалось давно: и Маго, и Бувилль, и Робер Артуа... Братья Крессэ накануне битвы при Креси были произведены в рыцари только потому, что король Филипп VI сострил что-то насчет сходства их фамилии и названия городка.
– Сейчас они, должно быть, совсем состарились.
Но значит, если Мари де Крессэ так упорно отказывалась встречаться с Гуччо Бальони, то вовсе не потому, что его ненавидела, как думал с горечью Гуччо, а лишь потому, чтобы не нарушить клятву, которую у нее вырвали силком, когда вручали на ее попечение спасенного младенца короля.
– Просто она боялась, что в противном случае пострадает не с только она, но и ее муж, – пояснил Кола ди Риенци. – Ибо они были обвенчаны тайно, но обвенчаны по всем правилам, и обряд бракосочетания совершил один монах. И об этом тоже она говорила духовнику. А потом, когда вам исполнилось девять лет, Бальони похитил вас.
– Вот это я хорошо помню... а она, а моя... словом, мадам Криссэ не вышла замуж?
– Нет, ведь она уже состояла в законном браке.
– И он тоже не женился вторично.
Джаннино замолк, стараясь приучить себя в мыслях считать ту, что скончалась в Крессэ, и того, что скончался в Кампании, не своими родными отцом и матерью, а приемными.
Потом он вдруг спросил:
– А вы не можете дать мне зеркало?
– Охотно, – не без удивления отозвался трибун.
Он хлопнул в ладоши и приказал слуге принести зеркало.
– Я видел королеву Клеменцию... всего одни раз видел... меня тогда увезли из Крессэ, и я прожил несколько дней в Париже у дяди Спинелло. Мой отец... словом, приемный отец, как вы утверждаете... водил меня к королеве. Она дала мне леденцов, значит, это и была моя родная мать?
На глаза его навернулись слезы. Он сунул руку за воротник и, вытащив небольшой медальончик, висевший на шелковом шнурке, показал его Риенци.
– Эта реликвия святого Иоанна принадлежала ей...
Тщетно пытался он вспомнить лицо королевы таким, каким запечатлелось оно тогда в детской его памяти. И вспомнил только, как появилась перед ним женщина, сказочно прекрасная, в белом одеянии вдовствующих королев, и рассеянно погладила его по голове розовой своей ладонью...
– А я и не знал, что это моя родная мать. А она до конца своих дней думала, что сын ее умер...
Ох, видно, эта графиня Маго была настоящая преступница, раз убила не только невинного новорожденного младенца, но и внесла столько смуты, причинила столько горя людям, искалечила им всю жизнь!
Недавнее ощущение нереальности собственного существования прошло, но сменилось оно столь же мучительным ощущением раздвоения личности. Он был и Джаннино Бальони, и в то же время был кем-то другим, был сыном банкира и сыном короля Франции.
А как же его жена Франческа? Он вдруг подумал о ней. За кого она вышла замуж? А его собственные дети? Стало быть, они прямые потомки Гуго Капета, Людовика Святого, Филиппа Красивого?..
– Папа Иоанн XXII, очевидно, что-то слышал об этом деле, – продолжал Кола ди Риенци. – Мне передавали, что кое-кто из приближенных ему кардиналов шептался, будто папа не верит, что сын короля Людовика Х умер. Простое предположение, считали они, такие вещи случаются нередко, и сплошь да рядом они ни на чем не основаны; так оно и было вплоть до того дня, когда ваша приемная мать, ваша кормилица, не открылась на смертном одре монаху-августинцу, и он обещал ей вас разыскать и поведать вам правду. Всю свою жизнь она, храня молчание, выполняла приказ людей; но, когда готовилась предстать перед лицом господа, а те, что вынуждали ее молчать, уже умерли, так и не сняв с нее клятвы, она пожелала доверить кому-нибудь свою тайну.
И брат Журден Испанский, свято блюдя данное ей обещание, направился на розыски Джаннино: но из-за войны и чумы дальше Парижа пробраться ему не удалось. Однако Толомеи уже закрыли там отделение своего банка. А сам брат Журден чувствовал, что ему теперь не по летам пускаться в столь дальний путь.
– Поэтому-то он перепоручил передать то, что было рассказало ему на исповеди, – продолжал Риенци, – другому монаху тоже ордена августинцев, брату Антуану, человеку, прославленному своей святостью, который множество раз совершал паломничество в Рим и часто бывал у меня. Вот этот-то брат Антуан два месяца назад, занедужив в Порто Венере, и сообщил мне то, о чем я вам сейчас поведал, и вручил мне бумаги и рассказал мне обо всех этих событиях изустно. Признаюсь, я сначала засомневался, не сразу поверил ему. Но, поразмыслив, пришел к убеждению: такие фантастические и такие необычайные события просто выдумать нельзя; человеческое воображение даже не способно до этого подняться. Подчас правда ошеломляет нас сильнее любых измышлений. Я велел проверить даты, собрать все какие только возможно сведения и отрядил людей на ваши розыски; сначала я послал к вам своих гонцов, но так как у них не было никаких письменных документов, они все равно не сумели бы уговорить вас прибыть в Рим; и, наконец, я отправил вам это письмо, и вы, грандиссимо синьоре, изволили прибыть в Рим. Ежели вам угодно отстаивать свои права на французский престол, я к вашим услугам.
Тут как раз принесли серебряное зеркало. Джаннино поднес ею поближе к огромным канделябрам и уставился на свое отображение. Никогда ему не нравилась собственная внешность: лицо круглое, слишком мягких очертаний, нос прямой, но какой-то самый обыкновенный, голубые глаза под слишком светлыми бровями, неужели же такие лица бывают у королей Франции?
Пристально вглядываясь в зеркало, Джаннино надеялся прогнать прочь призрак, восстановить свой обычный облик...
Трибун положил ему на плечо руку: