Шрифт:
Анна Старобинец
Линия матери
«Страдаете ли вы заболеваниями, требующими медицинской помощи? Если да, укажите в графе ниже».
На этом вопросе Маша в очередной раз запнулась. Это было даже сложнее, чем заполнить графу с данными матери. Она почувствовала, как становится влажной ткань подмышками. Не стоило надевать синтетику. Если бы она знала, что придется четыре часа провести в этом душном отстойнике с зарешеченными окнами, набитом раздраженными людьми, желающими уехать на постоянное место жительства, надела бы хлопковую футболку.
Она поднесла
— Ч-ч-черт! Ч-ч-черт! Ч-ч-черт! — зашипел плешивый лупоглазый дядька, мучительно заполнявший анкету на сиденье напротив. — Опять ошибку сделал!
При нем были две женщины. Одна — пышногрудая, бальзаковского возраста, с брезгливым оскалом, — вероятно, жена. Другая — сухая старуха с пергаментной кожей и растерянными детскими глазами. Очень старая. Мать — или даже бабка. Она выглядела напуганной и явно не понимала, где находится и зачем.
— Что теперь, новую анкету просить? — дядька испуганно посмотрел на бальзаковскую.
— Аккуратно зачеркни и напиши сверху правильно, — бальзаковская закатила глаза. — Тебе же уже сказали, новую не дадут.
Дядька зачеркнул и, высунув от усердия кончик языка, принялся мелкими буковками писать правильный ответ.
— Хабкэни… — прошептала старуха и протянула к дядьке тонкие и узловатые, как сухие сучья, руки для объятий. — Хабкэни…
— Да ш-ш-штоб тебя! — дернулся дядька и истерически зачеркнул что-то уже в новом варианте ответа. Старуху он игнорировал, но каждый раз, когда она пыталась к нему прикоснуться, бесился и ошибался.
Маше захотелось подойти к старухе, обнять ее, успокоить. Объяснить, что она не обязана сидеть рядом с этими злыми и равнодушными людьми. Что есть выход из этого душного, зарешеченного места на волю. Что не нужно так унижаться перед плешивым дядькой. Она сдержалась. Это было не ее дело.
Маша отвела глаза от старухи и уткнулась в анкету. «Страдаете ли вы заболеваниями, требующими медицинской помощи? Если да, укажите в графе ниже». Она поднесла подрагивающий кончик ручки к пустому квадратику напротив «да». И снова застыла. Вот напишет она, что страдает заболеванием. Что подумает консул? Правильно. Что она решила уехать только ради лечения. И окажется прав. И откажет ей в визе на ПМЖ. Что она тогда будет делать? В чем вообще тогда смысл? Нет. Указывать заболевание в анкете нельзя. Да и не может она, если вдуматься, ничего в этой графе указать. Ведь диагноза у нее нет. Никакой официальной бумажки. У нее есть только симптомы. Но она ведь не врач, она не вправе сама себе ставить диагноз. Так что — нет. Ничем она не страдает.
Она решительно поставила крестик в квадратике «нет».
В остальном анкета была простая. Мужа — нет. Мог бы быть — но в последний момент испугался. Ей же лучше. Ничего не нужно про него заполнять. Детей — нет. Родственников, проживающих в Израиле или претендующих на израильское гражданство, — нет. Уже нет. Родственников, проживающих в других странах, — тоже нет. Не религиозна и не судима. Число, дата, подпись.
— Я все, — она сунула заполненную анкету и загранпаспорт в окошко.
— Ждите, — ответила из-за стекла усталая горбоносая женщина. — Мы вас позовем.
Позвали не скоро. Сначала зашли все семьи с раскрасневшимися, зареванными маленькими детьми, обезумевшими от жары и тесноты. Зашли бездетные пары, стоявшие в очереди после нее. Зашел занудный мужик в кипе, который к ней клеился. Зашли, а потом снова вышли и уселись чего-то ждать плешивый дядька, его бальзаковская жена и испуганная старуха. Старуха снова попыталась его обнять, а он снова отвел глаза. Старуха закрыла лицо руками.
— Старики не должны плакать, — сказала Маша достаточно громко, чтобы плешивый ее услышал.
Старуха посмотрела на Машу непонимающими, нездешними глазами и медленно протянула руки к ней:
— Хабкэни…
— Что вы сказали? — неприязненно переспросил Машу плешивый.
Не ее дело. Это было не ее дело. Пусть плешивый дядька сам разбирается. Она вдруг вспомнила, как бабушка объясняла ей в детстве: когда видишь на дороге раздавленного голубя, трогать его не надо. Надо просто сказать: «Тьфу-тьфу-тьфу три раза, не моя зараза, не я довела, не мои дела». Старуха напротив была как раздавленный голубь. Не ее зараза. Тьфу-тьфу.
— Ничего, — ответила Маша.
— Но вы же к нам обращались?
— Нет. Не к вам.
— Мария Йомдина! — донеслось наконец из динамика. — Пройдите, пожалуйста, к консулу.
Она прошла, сжимая влажными пальцами файл с документами и с отвращением понимая, что едкий запах пота, который все эти часы окутывал ее ядовитым облаком, — это все-таки от нее, а не от кого-то из ее соседей по отстойнику.
Консул оказался смуглой высокой женщиной с нарисованными бровями, большими цыганскими серьгами и одесским выговором. Она почему-то сразу стала называть Машу «госпожой». В кабинете ее царил идеальный порядок, за исключением небольшого закутка, отделенного невысокой решетчатой загородкой. В закутке были беспорядочно свалены коробки с бумагами, детские раскраски и зарядки от мобильников. В груде хлама, увлеченно сопя и тихо побулькивая на своем языке, возилась девочка месяцев десяти. Тоже смуглая и очень похожая на консульшу.
— Ну так и зачем вы ко мне пришли, госпожа… — консульша сверилась с анкетой, — Мария Петровна Йомдина?
— Как зачем? — смутилась Маша.
Ребенок за загородкой распотрошил одну из коробок и, возбужденно подхо-хатывая, принялся рвать лежавшие там бумаги. Очень похожие на чьи-то заполненные анкеты.
— Там, может быть, что-то важное? — Маша кивнула в сторону коробок.
Консульша раздраженно покосилась за загородку, но ребенка не одернула. Звякнув серьгами, повернулась обратно к Маше.