Линкольн
Шрифт:
— Никогда я еще не видел, как такая маленькая шишечка появляется из такой массы шелухи.
Стифенс охотно вспоминал этот эпизод, рассказывал о нем.
Совещание кончилось дружескими рукопожатиями. Народы мира с нетерпением ждали результатов беседы, орды журналистов и политических деятелей гадали о возможном исходе встречи. На прощание Линкольн сказал Стифенсу:
— Итак, мы ничего не смогли сделать для нашей страны. Может быть, я могу сделать что-нибудь для вас лично?
— Нет, ничего.
Тут же бледное лицо Маленького Алека оживилось.
— Вот если бы вы могли вернуть мне моего племянника…
Осветилось и лицо Линкольна.
— Буду рад сделать это для вас. Дайте мне его имя.
Уполномоченные отправились на свой пароход. Затем к нему пристала шлюпка с негром на веслах: Сьюард прислал южанам корзину с шампанским. Они помахали Сьюарду платочками в знак благодарности. Тогда Сьюард крикнул им через рупор:
— Шампанское оставьте себе, но негра верните!
Поездка Линкольна в крепость Монро, слухи об этой поездке «создали форменную панику среди радикальных членов республиканской партии, которые готовились наброситься на президента, если он хоть в чем-нибудь уступит Югу», — писал в Санкт-Петербург русский посол барон де Стекль.
Между президентом и ультра-радикалами установились прохладные отношения. «Они опасаются, что теперь, после повторного избрания, он попытается освободиться от их опеки». Русский посол цитировал слова одного из «ультра», сказавшего ему. «Мы переизбрали мистера Линкольна не за его способности, а лишь потому, что он пунктуально выполняет указания партии. Он должен согласиться с нашими решениями, каковы бы они ни были, иначе мы найдем способ сокрушить его. Мы хотим полностью подавить Юг, низвести его на положение управляемой территории».
Вашингтон лопался от бешенства и любопытства. Нью-йоркская биржа нервничала и тряслась в лихорадке. Спекулянты золотом сгорали от желания действовать, но не знали, что предпринять.
4 февраля Линкольн и Сьюард доложили кабинету, что совещание кончилось безрезультатно.
5 февраля Линкольн предложил кабинету рассмотреть проект послания сенату и палате. Он предлагал предоставить ему право выплатить рабовладельцам 400 миллионов долларов за негров, которые должны быть освобождены при условии, что всякое военное сопротивление южан закончится не позже 1 апреля.
Все министры были против. Воцарилось молчание. Линкольн, несколько озадаченный сопротивлением кабинета, спросил:
— Сколько будет еще продолжаться война?
Никто не проронил ни слова, и президент продолжал:
— Сто дней. Для ведения войны мы теперь расходуем три миллиона в день. Это столько же, сколько я прошу. Но сколько жизней будет спасено!
На обратной стороне проекта послания Линкольн написал: «Сегодня этот документ был представлен кабинету министров и единогласно отвергнут». Он поставил свою подпись. Для него это был документ, которому следовало остаться в анналах истории.
Итак, война должна была продолжаться. Величественный и не поддающийся учету по политическим последствиям жест Линкольна был отвергнут. Его ближайшие советники думали о реакции Вашингтона, конгресса, о политике; он имел в виду огромные массы простого народа Севера и Юга. Кабинет был прав в своем предположении, что руководящие политические деятели Юга будут издеваться над его предложением. Но ведь за ним стояли народные массы, которым предстояло жить и действовать тогда, когда эти политики
Когда уполномоченные конфедератов вернулись в Ричмонд и доложили о переговорах, там все перевернулось вверх дном. Высказался Джефферсон Дэвис: он скорее предпочтет смерть или унижение, «нежели вновь объединиться». Презрительно кривя губы, он назвал главного врага: «Его величество Авраам Первый», — и пророчил, что конфедерация «заставит янки еще в течение этого года просить о мире на наших условиях».
Маленький Алек Стифенс расценил речь Дэвиса, как смелую, возвышенную, гордую, но он помнил атаку легкой кавалерии под Балаклавой и французов, которые подвели итог этому бесцельному жертвоприношению: «Блестяще, великолепно, но так не воюют».
Стифенс уехал домой 20 февраля и совершенно отошел от дел. Он не мог оставаться в Ричмонде и молчаливо наблюдать развертывание трагедии в условиях, когда его мнение не принималось в расчет.
Тем временем лейтенанту Стифенсу, находившемуся в тюрьме на острове Джонсон, сообщили, что президент вызывает его к себе. Президент сказал ему:
— Можете жить в нашем городе, сколько вам угодно. Когда вы захотите поехать домой, я вам дам пропуск через линию фронта.
Лейтенанта принимали у себя его и дядины старые вашингтонские друзья. Накануне отъезда Линкольн дал ему адресованное дяде письмо: «…Пожалуйста, взамен племянника пришлите мне любого офицера того же ранга, находящегося в ричмондской тюрьме, чье здоровье срочно требует его освобождения». Линкольн подписал пропуск и сделал не лишенный сентиментальности жест — он вручил лейтенанту-конфе-дерату свой портрет.
— Возьмите эту фотографию с собой. Ведь это у вас, поди, диковина.
В сенате Уилсон из Массачусетса заявил, что Грант выиграл бы войну, если бы три месяца тому назад он получил подкрепления в 50 или 75 тысяч солдат, которые ему полагались. Уилсону хотелось обвинить президента в бездействии при мобилизации солдат для Гранта. Уилсон принял участие в согласованной попытке свалить президента и выдвинуть на первый план законодательные органы правительства.
На той же неделе Бен Уэйд заявил, что 10-процентный план президента в Луизиане оказался «самым абсурдным и недейственным из всех когда-либо поразивших фантазию государственного деятеля». Уэйд способен был бить крепко, если не всегда честно. Идеальная вежливость у него сочеталась с плавной, но оскорбительной речью.
Дулитл из Висконсина попытался защитить президента, но ему это плохо удалось.
8 февраля Стивенс потребовал, чтобы президент сообщил сенату о переговорах с конфедератами. Многие члены сената и палаты затаили угрюмое недоверие к Линкольну после его последней миссии. Ноа Брукс записал: «Демократы, добивавшиеся мира во что бы то ни стало, говорили, что наконец-то президент стал на их точку зрения. Радикалов охватило бешенство. Они горько сетовали, что президент готов был отдать с трудом добытые плоды длительной и изнурительной военной борьбы». Умеренные республиканцы, непоколебимо верившие в Линкольна, оказались в меньшинстве. Впервые с тех пор как Линкольн стал президентом, неразборчивые в средствах люди его политической партии, готовые на крайние меры, намерены были обвините Линкольна в государственной измене и предать его суду.