Липовая жена
Шрифт:
– Отец не знал, – задумчиво сказала я. – Отец, конечно, не знал. Он бы умер от горя.
– Знаешь, я сейчас много думаю об этом, и мне кажется, что она нарочно тебя придумала, чтобы вышибить из себя любовь. И вообще, если бы не самолет, я бы подумал, что мама сама так решила.
– Откуда ты все узнал?
– Я и раньше догадывался, еще когда она была жива. А потом нашел в ее записной книжке два письма…
Я не спросила, что было в этих письмах, и Максим не стал рассказывать. Слишком трепетно мы относились к маме, чтобы обсуждать ее любовь. Но сейчас вдруг я представила,
А что делал этот человек для того, чтобы скрыть от людей свою боль?
– Проводи меня до проходной, – вставая, сказал Макс.
– Подожди, Максимка, сядь. Что-то у меня все занемело внутри.
Он с силой провел по лицу ладонью, как будто хотел отшвырнуть в сторону свое уставшее лицо, и вместе с ним мысли.
– Скверно, что я все рассказал тебе, – проговорил он. – Но я должен был это сделать. Каждую ночь я думал: «Завтра расскажу. Завтра обязательно расскажу». Я это сделал – для чего? Понимаешь, у тебя возраст сейчас… обвиняющий. Я это по себе знаю, у меня самого так было. Да только после маминой смерти как рукой сняло. Так вот, зачем я все это рассказал? Чтобы ты милосердней была. Не только к отцу – вообще к людям. Потому что без этого, я думаю, настоящей жизни не получится. Чтобы сердце у тебя поумнело… А теперь проводи меня.
– Ты что-то плохо выглядишь, Макся. Ты курсовой проект пишешь?
– С вами попроектируешь, – хмуро буркнул он.
Сегодня я просидела на скамейке дольше обычного, потом медленно поднялась на третий этаж, к себе.
Проходя мимо седьмой палаты, я заглянула туда и сказала маленькой худой женщине, у которой не только руки, но даже лицо казалось натруженным:
– Петрова, к вам сын пришел.
– Ой, спасибо, дочка! – Она стала суетиться, выкладывать какие-то пакеты из тумбочки. – Ты меня так обрадовала, доча!
Я подумала: почему эта женщина называет дочерью еле знакомую девушку? Может быть, потому, что у нее четверо сыновей, и она всю свою жизнь мечтала о дочке? А может, она просто добрая женщина?
В палате я отобрала из сетки несколько мягких яблок и положила на тумбочку Веры Павловны, хотя для ее оставшихся зубов и эта пища была немыслимой.
Сухо щелкнул выключатель, и заоконное пространство из-за отразившихся в окне двух наших коек и тумбочек мгновенно стало больничным и неспокойным. А днем оно было таким по-осеннему прозрачным, тихим…
Я молча лежала с закрытыми глазами и представляла, как папа листает наш альбом с фотографиями. Мысленно я переворачивала страницы вместе с ним.
Вот Сочи. Меня еще нет на свете. Мама стоит на берегу, на ней очень открытый купальник. На плечах у нее сидит маленький Максимка, голенький, его толстые, по-детски еще кривые ножки свешиваются маме на грудь. Максимке – два года, маме – девятнадцать. Они смеются.
Как это сказал Макс? «Она нарочно тебя придумала, чтобы вышибить из себя эту любовь». Ну да, понимаю: думала – родится ребенок, хлопоты, переживания, о том и подумать будет некогда. Мосты сжигала…
Значит, все это – море, чайки, маленький Максимка, любовь к отцу – было до меня? А я для мамы – горький ребенок!
Нет, нет, все не так… Вот другая фотография. Снимал Максим, и вышло плохо, размыто. Меня собирают в детский сад. Я ору благим матом, запрокинув голову так, что лица не видно. Мама натягивает мне правый ботинок, папа – левый. Они смеются, и руки их соприкасаются.
Да, да, руки их соприкасаются. Максим просто напутал! Не могло такого быть, и письма эти – чепуха.
Я не заметила, как в палату пришла Вера Павловна.
Она долго сидела на койке, неподвижно глядя в темное пространство за окном, заполненное больницей, потом медленно и отчетливо проговорила, не глядя на меня:
– Как смерть никого не щадит!
У меня под горлом что-то сорвалось и, обливая все внутри холодом, медленно поползло вниз. У меня всегда так бывает, когда я чувствую, что сейчас сообщат о чьей-то смерти.
– Кто? – коротко спросила я.
– Лена умерла, – сказала Вера Павловна, строго и горько взглянув на меня.
– Какая Лена?! – закричала я, беспомощно встряхнув пустыми кистями рук и пряча их между коленями.
Но я уже знала какая.
– Бледная рыженькая девушка из третьего корпуса. Помнишь, у окна все сидела и читала. С длинными волосами…
В комнате было тихо, так тихо, что различались шаги в дальнем конце коридора.
– Ну, не надо плакать, – сказала она. – Мне тоже тяжело. Сколько раз сталкивалась, а все не привыкнуть. У нее сердце не выдержало, так на операционном столе и скончалась.
– А у меня крепкое сердце, правда, Вера Павловна?
– Не думай об этом, не надо тебе об этом думать. И перестань плакать, сколько можно!
– У меня недавно папа женился на симпатичной женщине, Вера Павловна, знаете… А я не желаю с ней разговаривать, извожу отца, брата, всем треплю нервы и веду себя как последнее хамье. Это ужасно, да?
– Да уж что хорошего… – вздохнула она. Потом разобрала постель и вдруг, обернувшись ко мне, совсем по-детски спросила: – Свет не будем гасить, да? Страшно…
У меня даже ноги ослабели, когда я увидела его. Он возник из мира здоровых людей и был его воплощением. Стоял с авоськой за решетчатой оградой, и железный прут вертикально пересекал его лицо. Не улыбаясь, он молча смотрел, как я подходила к нему – к нему, такому красивому! – в этом диком больничном халате.
– Вот и свиделись… – сказал он тоном человека, просидевшего на рудниках тридцать лет и случайно заставшего в живых друга детства.
– Я тебя вижу второй раз в жизни, – сказала я. – Это же можно с ума сойти. Ты у Максима узнал, где я? Он тебя здорово бил?
– Здорово, – сказал он и засмеялся. – Ну, улыбнись, я хочу поцеловать тебя в улыбку.
– Забор мешает, – заметила я. – Пойдем, я тебе лаз покажу. Как ты умудрился в тихий час прийти?
– У меня часы отчаянно спешат, – оправдывался он. – Если б я их время от времени не ставил на место, они давно бы отсчитали двадцатый век и принялись за двадцать первый.