Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры
Шрифт:
И тут, в тишине лесной ночи, произошло уже совсем необъяснимое: он увидел в плохом свете не Люсю, а себя.
Вьюков сидел на мостках ошеломленный. А когда понял, что он любит эту новую, открытую им сейчас Люсю, испугался. Он готов был скакать с ней на горячем скакуне, прыгать с самолета, идти пешком до Владивостока.
Вьюков и не заметил, что в проемах окна уже посветлело…
Путь Ягодки через луга обозначался узкой виляющей полоской кустов и деревьев, камышей и высокой травы.
Снова все утро
Однажды он зашел к ней в кассу.
— Ты помнишь у Цвейга описание рук в игорном доме? — спросила она.
Вьюков не читал Цвейга. Он вообще редко читал. Но все-таки неопределенно пробормотал:
— Ну как же, помню…
— Понаблюдай, — и она кивнула на окошечко, в которое просовывались за билетами руки.
Ну и что же? Руки как руки. Но она стала тихонько «объяснять» их.
Вот просунулась в окошечко рука, большая, словно грабли, в мозолях и трещинах, оплетенная набухшими венами. Ногти от ударов расплющенные, черные. С трудом взяла она с тарелочки билетик.
— Это работяга, — сказала Люся. — Люблю таким продавать билеты. Лучшие места им отдаю.
Протолкнулась тощая желтая рука. Она злилась, чуть дрожала, раздраженно комкала деньги. Пальцы обкуренные, ногти обгрызены. Большой палец нажал указательный, и он щелкнул, точно сломалась лучинка. Рука сцапала билет и выдернулась из окошечка, будто схватила горячий уголь в печке.
Люся, беззвучно смеясь, посмотрела на Вьюкова.
— Тебе ясненько, что это за тип?
А тут в окошечко уже шмыгнула другая рука. На кисти ее чернел ремешок. Она жирная, розовая, с пузатыми пальцами. На среднем — кольцо, мизинец кокетливо отставлен, на нем длинный, острый ноготь. Рука уверенно, самодовольно забрала в щепотку два билета, сдачу и, смеясь всеми ямками, упорхнула.
— У-у, какой мелкий жулик и крупный подлец, — восхищенно шепнула Люся.
Спокойно появилась женская рука. Она была узкая, с длинными, точеными пальцами, с золотым квадратиком часов на запястье. Холеная, прекрасная, небрежно уронила хрустящую десятку. В кассе свежо запахло духами.
— Такую руку целуют. Наверное, она в маленьком кулачке держит большого генерала! — одобрительно заметила Люся…
Сейчас, вспоминая эту сцену, Вьюков подумал, что такой зоркий, наблюдательный человек должен быть умным. И еще Люся представилась ему удивительной фантазеркой.
Да разве можно было такую запирать в скворечнике кассы?
Они вышли к станции. До Петушков от нее было близко.
Перед вокзальчиком толпились люди. Дашенька и Вьюков напились у стеклянного киоска шипящей газированной воды. Она была такой сладкой и холодной, с розовой пеной, так сыпала в лицо невидимыми брызгами, что Дашенька выпила два стакана.
Двинулись дальше.
Здесь, должно быть, недавно пробежал дождь. Ветви кропили в одну сторону,
— Дашенька! Вот и наши Петушки! — закричал Вьюков и, схватив ее на руки, понес через бурлящую речушку, продрался сквозь черемуховые кусты. И вот оно — родное место! Огороды, избы, а над ними двухэтажная белая школа. На гребне ее крыши пенечками торчали голуби.
— Вот же Петушки! — снова крикнул Вьюков и поднял Дашеньку выше себя.
— К маме хочу, — раздался сверху голос, полный взрослой тоски.
Вьюков долго стоял молча, прижимая к груди Дашеньку, а потом повернулся и пошел обратно. Ягодка бурлила у его ног.
— Куда ты? — спросила Дашенька.
— На поезд. Домой, — ответил Вьюков. — Домой, домой.
Дашенька схватилась руками за его щеки, заглянула в глаза, проверяя, не шутит ли он.
— Прощайте, Петушки! — сказал Вьюков.
— Прощай, Ягодка! — крикнула ликующая Дашенька…
Не уходите!
Все осталось позади. Свердловск, отпуск, хлебосольные родственники — все-все позади.
Поезд мчал Чибисова к дому. В полях пуржило. Но ему не казались мертвыми и скучными эти снежные поля. При виде их сердце его томилось в каких-то ожиданиях. Должно быть, оно провидело в холодной пустыне будущую весну с разливом света, цветов и трав.
В. купе с ним была только Галина Семеновна; она сразу же назвалась, едва он разделся и положил чемодан на верхнюю полку. Домовитая, уютная, она вязала дочке ярко-васильковый свитер. Дверь в купе Галина Семеновна открыла: все-таки неудобно закрываться вдвоем с незнакомым мужчиной…
Мелькнула ель с загнутыми вверх концами ветвей, похожая на пагоду. Возле нее — колодец под двускатной крышей, на ворот намотана цепь с ведром. Боже мой, все так же, как и у него; у Чибисова, в лесном краю.
Три года назад его перевели из города начальником маленькой станции. В сутки отгружала она десятка два вагонов леса — вот и всего-то дел.
Затерялись среди тайги маленькое здание станции да несколько домиков, в которых жили рабочие-путейцы и стрелочники с оравой ребятишек. Меж рельсов бродили козы, поросята, куры. Зимой, спасаясь от лисиц, к путям прибегали зайцы. Тихо было, пустынно, пахло хвоей.
Каждые три часа в глубине леса возникал шум скорого поезда. Путевой обходчик в рожок проигрывал ему встречу. Поезд вырывался из лесных дебрей. В темноте его освещенные окна сливались в огненное летящее копье. Вонзится оно в утробу тайги, исчезнет, и снова тихо, заброшенно, таежно. Над самой землей проползет немощный фонаришко дежурного. А через некоторое время в глубине этой немоты снова зародится далекий гул, опять пролетит огненное копье, брошенное богатырской рукой.
Так проносятся и проносятся поезда.