Литература мятежного века
Шрифт:
Не потому ли создается впечатление, что в "Пирамиде" Леонов нередко как бы отстраняется от жизни и углубляется в философию истории, в "преданья старины глубокой", в себя, исследуя свои собственные переживания и ощущения, а луч всебытия выхватывает из глубин его сознания тайны и загадки, которым он дает свое толкование. Это не упрек, а напоминание о том бесспорном факте, что каждой творческой личности присущ свой метод, свое художественное мировосприятие. Например, Леонов-писатель, поверявший алгеброй гармонию, что нисколько не умаляет его выдающейся роли в истории развития русской изящной словесности.
Между тем его "Пирамида" - образец подвижнического труда, гениальный синтез слова и знаний, прочно покоящийся на эрудиции и поэтической фантазии. Не это ли помогло ему сохранить глубочайшее религиозное почтение к искусству? Он считал, что искусство должно побуждать людей к творческой деятельности и служить высокой цели. При этом с презрением относился к попыткам чрезмерного преувеличения значения искусства в жизни людей, а равно и к его неоправданному принижению, сведению к роли иллюстратора текущих событий. "Откуда же берется у всех больших мастеров это навязчивое влечение назад, в сумеречные, слегка всхолмленные
После ухода Леонова (огромная потеря для мировой культуры!), естественно, встал вопрос: есть ли теперь - в эпоху безверия и всеобщего упадка духа - в литературе писатель, который воплощает в себе высокий долг служения России, мудрость, широкий взгляд на мир и художественное мастерство? На Руси никогда не переводились талантливейшие служители муз, одержимые высокой подвижнической идеей. И они пребудут всегда, покуда звучит русская речь.
...Леонов больше, чем просто писатель, он еще и философ, стремящийся к созданию картины мира всеобъемлющего характера и упорно размышляющий над судьбами цивилизации. В этом плане характерна одна из последних записей его раздумий: "Цивилизация как система целостная, состоящая из реальностей, непосильных для осмысления, есть явление совершенно хрупкое. Она передается не путем одностороннего осмысления, одноразового раздумья, а путем передачи прямого общения наставника со своим воспитуемым. Очень опасно думать, что цивилизацию просто воскресить. Сложно потому, что восхождение человека на вершину Гималаев длилось сто тысяч лет, а может, и в десятки раз больше. А прямой путь спуска назад прямиком в исходное положение уложится в какие-нибудь восемь минут. И то, если не считать неминуемых задержек падающего тела на острых уступах".
В "Пирамиде" Леонов подверг бесстрашному анализу состояние духа современного мира и в ужасе остановился перед перспективой Апокалипсиса...
Настоящий мастер слова создает, а не живописует портрет эпохи. Как и прежде он погружается в пучину бытия не для того, чтобы расталдычить то или иное событие, но чтобы постичь недоступные обыденному сознанию внутренние пружины времени, открыть тайный смысл не произнесенных вслух мыслей, глубину переживаний и неизреченных упований. Тут как бы заново открывается глубина размышлений Леонова о сложности сущего, о муках творчества. Вдумаемся в них, отринув все суетное, случайное, скоротечное. "Почти каждому человеку свойственно на склоне зрелых лет мучительное сожаленье, что так и не свершил чего-то важнейшего, предназначенного ему от рожденья, - сожаление, одинаково мучительное и уже потому напрасное, что исходит из запоздалого овладения сокровеннейшими тайнами мастерства, лучше всего эта закатная тоска выражена у Тютчева. Насколько сие поддается нашим скромным наблюдениям издали и снизу, описанное отчаянье гигантов заключается не в мнимом несходстве портрета с оригиналом, а в ценностном, лишь к старости познаваемом несоответствии их, омрачающем удовлетворение столь добросовестно, казалось бы, исполненного долга. С той предпоследней, достигаемой однажды вершинки видней становится гигантская панорама века и проложенные там вехи так называемого человеческого шествия к так называемым звездам - понятней делается вседвижущая анатомия людских страстей, наконец, бесконечно запутанная сложность сущего, всегда более емкого, чем самый усердный наш ученический его пересказ, даже если это будет опрокинутое повторение мира в громадном, благоговейно затихшем океане. Здесь начинается та, обойденная нами, помимо просветительной и античной, пушкинскотолстовской, третья линия в русской литературе, состоящая в отражении события не в документе, а в самой человеческой душе, с приматом художнической личности над материалом, потому что только таким способом, представляется мне, и возможно выделить дальнейшее множество еще неведомых, неповторимых существований из окружающей нас бездушной, математической пустоты, в которой всего так много, что почти нет ничего. В подобные минуты сумерки большого художника омрачаются торопливым, таким поспешным и зачастую бессильным поиском какой-то равноценной сущему абсолютной строки, еще до тебя как бы начертанной незримо на девственно чистом бумажном листе и настолько реально присутствующей, что остается лишь обвести ее там пером для получения нетленного шедевра. И тогда начинается безмолвная, возможно, наихудшая из всех бескровных, пытка бумагой, поглощающей в себя считанные дни гения"8.
Напряженный поиск смысла жизни и художества не мог не сказаться на леоновском мироощущении, что ярко проявилось в пересмотре ряда сочинений и пафосе "Пирамиды". Чувство разочарования в окружающей действительности, сознание неразрешимости социальных и политических противоречий в современном мире приводят писателя к конфликту с принципами и идеями своих ранних произведений, к поискам новых духовных источников. Отсюда тяга к вере, к Православной церкви. В последние годы жизни он часто повторял, что является глубоко верующим.
Отвечая на вопрос, как Леонов оценивал события в последние годы жизни, долгое время друживший с Леонидом Максимовичем живописец Сергей Харламов открывает еще одну неизвестную страницу духовной биографии Мастера. "Это было общение с великим человеком. Мое личное наблюдение таково: чем более человек духовно высок, тем с ним легче, свободнее себя чувствуешь. Мне с Леонидом Максимовичем было очень интересно и радостно общаться. Мы с ним любили бродить по улицам, разговаривать. Не раз он поражал меня удивительно точными, меткими оценками, глубиной суждения. Помню, идем как-то, я, возмущенный до предела, рассказываю ему о сносе
Труден путь Мастера к истине. Да, литература - это мышление, а писатель - это мысль, производное от разума и самопознания.
Как бы то ни было, он исполнил свой долг до конца.
Справедливо ли было время и современники к нему? Сложный, архисложный вопрос, на который трудно дать однозначный ответ. А надо, ибо он, быть может, ярче других проливает луч света на состояние духовности и нравственного климата общества, на нравы, наконец. Размышляя о тщете человеческой жизни, о том, что оставляет человек после себя, Мишель Монтень писал: "...не следует считать человека счастливым, - разумея под счастьем спокойствие и удовлетворенность благородного духа, а также твердость и уверенность умеющей управлять собою души, - пока нам не доведется увидеть, как он разыграл последний и, несомненно, наиболее трудный акт той пьесы, которая выпала на его долю. Во всем прочем возможна личина (...) приходится говорить начистоту и показать, наконец, без утайки, что за яства в твоем горшке: "Ибо только тогда, наконец, из глубины души вырываются искренние слова, срывается личина и остается самая сущность" (Лукреций) ".
Последний, как увидим, наиболее трудный акт своей жизни Леонид Максимович "разыграл" с достоинством. Что же мы, нынешние писатели? Талантливый русский прозаик Петр Алешкин, опубликовавший "Пирамиду" и ценнейшие наблюдения за жизнью и творчеством позднего Леонова, описывает сцену, наводящую на ужас: "известный врач, профессор поставил диагноз: рак горла (...) Я ужаснулся, когда впервые приехал к нему в больницу, увидел его отдельную палату. Какая там была грязь! Входная дверь провисла, тащилась по полу и не закрывалась полностью. Кран умывальника в палате тек, и чтобы вода не журчала, не билась о грязный, выщербленный умывальник, к крану привязали обрывок бинта, и по нему беспрерывно бежал ручеек. Мухи, тараканы, грязь. Грязная кровать, грязные занавески, грязные окна. И запах, ужасный запах! Господи, в каких условиях лежит, болеет, угасает великий человек. Увидел меня, потянулся навстречу, попытался подняться. Он стеснялся своего вида, своей беспомощности, был растерян от непривычной, неуютной обстановки. Говорил еще более невнятно, и видно было, как сильно сдал, и все же стал расспрашивать, что нового в стране (...) слава Богу, юбилей свой встретил дома в относительном здравии. Но через некоторое время вновь оказался в больнице, в той же самой палате". (Леонид Леонов в воспоминаниях, дневниках, интервью. М., 1999. С. 605-606).
"Ужасный век, ужасные сердца!"
...И он забыл обо всем, кроме бесконечной дали и искусства.
VII
Русская литература второй половины XX века весьма сложное многоликое явление. Ее представляют и писатели старшего поколения, вместе с талантливой молодежью созидающие культуру социалистической цивилизации. И выросшие авторы в наше время, но не удовлетворенные теми или иными, по их убеждению сторонами советской действительности. Порою сие проявлялось в завуалированной форме, а чаще выливалось в тесные контакты с властью, т. е. теперь известными двуликими носителями буржуазной идеологии. В эти же годы начинает заявлять о себе и молодое поколение, творчество которого все явственнее обнаруживает двойственность, шаткость воззрения на окружающий мир, свидетельствующие об их глубоком внутреннем разладе. Но не замечать это также несправедливо, как умалчивать о сложных периодах в творчестве Твардовского, Шолохова, Леонова и других выдающихся мастеров. Это диалектика развития всего сущего. Девяностые годы - как во все времена господства разрушительных, антинародных режимов - самый мощный удар нанесли по культуре как носителю духа нации. Сильно повреждено несколько слоев ее оболочки, но ядро, к счастью, сохранилось.
Наблюдая за состоянием литературы, все отчетливее осознаешь нависшую над ней угрозу духовного омертвления. Большинство ее героев страдает душевным недугом, в то время как сама душа озябла в пору безвременья. Достаточно полистать нынешние периодические издания, чтобы убедиться, что в них царит вакханалия безмыслия, эстетической дремучести и безвкусия. Могут возразить, мол, время такое - жизнь поганая и беспросветная, вы же не устаете требовать героя и правды - и только правды. Вот вам и правда, чего же вы хотите?! Ратуем за настоящую правду, ответим, за правду, зовущую к свету и надежде, очищающую души, а не растлевающую их. Именно такой правде великое искусство служило всегда, отстаивало ее - писатели сверяют свои творческие замыслы с движением жизни. Их немного, но они есть. И число их будет расти, разумеется, не в таком темпе, как об этом трубят современные литвожди, некогда освоившие разведение цыплят инкубаторским способом, а теперь пытающиеся перевести его на литературный процесс. Поэтому послушать их - так литературу неожиданно заполонили толпы сочинителей, притом "гениальных", "выдающихся", "талантливых", "великих художников слова", т. е. наступило время форсированных талантов.